Долг всего личного состава продолжать применять свое вооружение против вражеских бойцов до тех пор, пока они не только полностью прекратят сопротивление, но и сложат оружие или иным способом докажут, что они не надеются и не намереваются сопротивляться в дальнейшем. В случае предполагаемой капитуляции враг должен доказать истинность своих намерений, исключив возможность недопонимания, прежде чем капитуляция может быть принята{1982}.
Фактически речь здесь идет всего лишь о действиях по уставу.
Таким образом, ситуация в целом выглядит ясной: в некоторых случаях, с одобрения некоторых командиров, солдаты шли в бой, не собираясь никого щадить. Кроме того, они часто предпочитали убивать, а не брать в плен, потому что боялись попасться на вражескую уловку. Разумеется, таких случаев было относительно мало. Обычно пленных с поля сражения спокойно препровождали на заградительный пункт, оттуда на сборный пункт, оттуда в штаб для допроса, оттуда в лагерь — а оттуда, по окончании войны (в большинстве случаев через много месяцев), домой. Вдали от передовой немцы переставали быть объектом ненависти и начинали вызывать любопытство (как животные в зоопарке или опереточные “гунны”) и даже сочувствие{1983}; точно так же как полумертвые от голода русские вызывали сочувствие у героя “На Западном фронте без перемен”{1984}. Впрочем, даже в лагере пленники не были в полной безопасности. Например, Сомерсет Моэм лично видел, как французские жандармы беспричинно расстреливали пленных немцев в 25 километрах от линии фронта{1985}.
Однако важнее не количество таких инцидентов, а то, как они воздействовали на окопную культуру. Их преувеличивали, вокруг них возникала целая мифология. И чем чаще эти мифы повторялись, тем меньше солдаты хотели сдаваться в плен. Поэтому Киган был неправ, когда отмечал, что подобные вещи не имели значения для исхода войны. Представления о том, что другая сторона не берет или почти не берет пленных, не могли не сказываться в дальнейшем на готовности солдат капитулировать.
Германские солдаты стали сдаваться в таких количествах, что воевать стало невозможно, только в последние три месяца войны. Эта массовая сдача в плен стала ключевым фактором, способствовавшим победе союзников, однако непонятно, почему поведение немцев вдруг так изменилось. Обычно предполагается, что крах весеннего наступления, предпринятого Людендорфом, убедил многих солдат в невозможности выиграть эту войну{1986}. Еще одна версия заключается в том, что на немцев повлияло появление на Западном фронте американцев, которые, как считалось, хорошо обращаются с пленными. Впрочем, ее подтверждают лишь немногие источники. Так, Элтона Макина, капрала из 1-го батальона 5-го полка морской пехоты, 7 ноября 1918 года при Маасе очень удивили немецкие пулеметчики:
Враг начал отступать, оставляя то здесь, то там пулеметные расчеты с максимами, чтоб замедлить нашу атаку. Отчаянные немецкие пулеметчики делали все, что было в их силах, а потом гибли. Эти расчеты были маленькими — обычно из двух-трех человек — и всегда очень молодыми. Мы не могли их понять. Молодые солдаты умирали, потому что так им было приказано. Солдаты постарше уже думали своей головой — и принимались кричать “Камрад!” еще до того, как оружие раскалялось, а бойцы приходили в холодную ярость{1987}.
Однако статистические данные очевидным образом показывают, что лишь меньшинство немцев — около 43 тысяч — сдались в последний период войны американцам. При этом англичанам и французам сдались целых 330 тысяч германских солдат{1988}. Вероятнее, что сама мысль о постоянно прибывающем из Америки подкреплении способствовала краху германского боевого духа сильнее, чем реальное присутствие американских войск на фронте. Как бы то ни было, не вызывает сомнений, что американская морская пехота проявляла не меньшую готовность не брать пленных, чем очерствевшие британские и французские солдаты. Тот же капрал Макин приводит такие слова генерал-майора Чарльза П. Саммеролла, командовавшего 5-м корпусом Американских экспедиционных сил: “На севере находится железнодорожная станция… Приказываю ее захватить. Если вы возьмете там пленных, вам придется их кормить и вы останетесь голодными… Запомните — в этом месте пленных не берем{1989}”. Макин вспоминал как минимум об одном случае, когда пленных не брали совсем, и еще об одном, когда пощадили только раненого немца — “по непонятным нам, молодым бойцам, причинам”. “Он был единственным, кого мы тогда взяли в плен — или, лучше сказать, «приняли в плен»”{1990}.
Убедительно объяснить массовую сдачу германских солдат в плен в конце войны до сих пор ни у кого не получилось. Версия о том, что немцы “осознали” грядущее поражение, предполагает, что солдаты на фронте представляли себе стратегическую картину. Между тем в каждом случае речь явно шла скорее о личном сиюминутном выборе, чем о стратегических расчетах. Почему, например, Эрнст Юнгер отказался сдаваться, оказавшись незадолго до Компьенского перемирия в безнадежном положении? Из-за этого отказа сдаться вместе со своими людьми его чуть не убили. Может быть, он руководствовался соображениями личной чести — как и смертельно раненный германец, который отказался от медицинской помощи, которую ему предложили британцы, потому что хотел “умереть свободным”?{1991} Почему продолжали свой бессмысленный бой юные пулеметчики, которых видел Макин в ноябре 1918 года?
8 июля 1920 года Уинстон Черчилль заявил в Палате общин:
Мы вновь и вновь видели, как вели себя британские солдаты и офицеры, штурмовавшие окопы под шквальным огнем. Половина из них гибла, не дойдя до вражеских позиций. Позади у них был долгий, кровавый день. Вокруг рвались снаряды. И вот в такой обстановке… они проявляли к пленным не только милосердие, но и доброту. Они вели себя сдержанно, наказывали тех, кого требовали наказать строгие законы войны, и миловали тех, на кого могло распространиться великодушие победителя. Мы видели, как они жалели раненых и помогали им, даже рискуя собой. Они поступали так тысячи раз{1992}.
Может, и тысячи раз, но определенно не всегда. Если бы хоть одной из участвовавших в войне держав удалось убедить противника без опаски сдаваться в плен, война могла бы закончиться раньше — и необязательно поражением Германии. Однако вместо этого во многих подразделениях укоренилась культура немилосердного отношения к противнику, что заставляло бойцов с обеих сторон преувеличивать риски капитуляции. В свою очередь, если бы солдаты чаще не брали пленных, война могла бы продолжаться бесконечно. В каком-то смысле можно сказать, что так и получилось.
Война без конца
Часто утверждается, что солдаты сдавались в плен, потому что “уставали от войны”. Баварец по имени Август Беерман, сдавшийся при Аррасе, заявил победителям: “Мы устали от газа, от артобстрелов, от холода и от голода. У нас совсем не осталось воли к сражениям. Наш дух был сломлен”{1993}. Без сомнения, под этим подписались бы многие. Однако нельзя забывать об одном парадоксе: солдаты уставали именно от войны, а не от насилия. Карл Краус предупреждал в “Последних днях человечества”:
