Эти экономические проблемы отчасти объясняют, почему во многих из воюющих стран число газет заметно сокращалось. Некоторые просто разорились. Скажем, во Франции в 1914 году исчезли такие известные издания, как Gil Blas, L’Aurore, l’Autorité и Paris-Journal^{1332}. В Германии в первый год войны прекратили выходить около 300 газет — а хоть однажды переставали публиковаться в период до 1918 года более 3 тысяч. Хотя некоторым изданиям удавалось потом вернуться на рынок, в конечном итоге в стране стало на 500 с небольшим газет меньше^{1333}. Общее число газет в Германии уменьшилось за войну примерно на 12 % — в 1914 году их было 4221, а к концу войны осталось 3719.

Как и следовало ожидать, сильнее всего пострадали мелкие издания. Более того, многие из выживших газет лишились коммерческой независимости. Крупные издатели использовали прибыли военного времени, чтобы расширить свои концерны. Самым известным примером стала империя директора Friedrich Krupp AG Альфреда Гугенберга, купившего в 1916 году издательскую группу Августа Шерля, в которую входили Berliner Lokal-Anzeiger и Der Tag. По одной из оценок, к так называемой Maternpresse (“матричной прессе”) относились около 905 изданий^{1334}. При этом сокращение количества газет имело неожиданные политические последствия. Если доля германских газет, поддерживавших либеральные партии, СДПГ или Партию центра, выросла за период с 1914 года по 1917 год с 28,2 до 32,4 %, то доля консервативных газет упала с 22,6 до 16,8 %^{1335}. Группа Гугенберга была лишь одной из трех медиаимперий, причем остальные две — группы Рудольфа Моссе (Berliner Tageblatt, Berliner Morgenzeitung) и Леопольда Ульштейна (Berliner Zeitung, Berliner Abendpost, Berliner Morgenpost и Vossische Zeitung) — стояли на либеральных политических позициях. И на деле от войны выигрывали только эти гигантские концерны, а вовсе не пресса в целом.

Есть еще одна важная вещь, о которой имеет смысл сказать напоследок. Как писал французский сатирик Ален, было две войны — та, на которой сражались, и та, о которой говорили. Однако значение имела только первая. При всем уважении к Краусу, без войны не было бы военной пропаганды, а без зверств — статей о зверствах. Хотя пресса Антанты чудовищно преувеличивала происходящее в Бельгии, германская армия, несомненно, зверствовала в этой стране в 1914 году. Согласно множеству надежных источников, в том числе дневников германских солдат, наступающие войска Германии совершали насилия над мирным населением, включая женщин и священников. В общей сложности германские военные сознательно убили около 5500 мирных жителей Бельгии (в основном за 11 дней с 18 по 28 августа), а также 500 мирных жителей Франции^{1336}. Немцы также использовали мирное население в качестве живых щитов и сравняли с землей множество деревень. Известен один случай, когда восемнадцатилетнюю девушку закололи штыками. В оккупированной Франции солдаты совершили огромное количество изнасилований^{1337}. В конечном счете не все, о чем писал Ле Ке, было его фантазиями.

Разумеется, вопросы международного права, связанные с этими инцидентами, были несколько сложнее, чем утверждала пропаганда Антанты. Гаагская конвенция 1899 года, действительно, не очень четко определяла, как следует обращаться с гражданскими лицами на оккупированной территории, и, безусловно, не исключала возможность смертной казни для тех из них, кто продолжал сопротивление после того, как страна была разгромлена и оккупирована^{1338}. Немцы хорошо помнили, какие потери несли их войска в 1870 году из-за francs-tireurs (“вольных стрелков”) — французских партизан, которые продолжали сражаться даже после того, как французская армия потерпела поражение. В том кромешном аду, в который превратилось германское вторжение 1914 года, усталые и агрессивные призывники были готовы видеть угрозу в любых проявлениях враждебности со стороны бельгийцев — тем более что резервистам из бельгийской Гражданской гвардии из форменной одежды полагались только брабантская рубашка и повязка на руку. В результате даже случайные выстрелы самих же германских солдат воспринимались как деятельность несуществующих francs-tireurs и то и дело приводили к репрессиям против ни в чем не повинных бельгийцев^{1339}.

Тем не менее факт остается фактом: немцы в Бельгии вели себя намного хуже — и сами это признавали, — чем русские в начале войны в Восточной Пруссии и в Галиции. Стоит также отметить, что австрийцы убили до тысячи сербских мирных жителей, в то время как русскими в Галиции до февраля 1915 года были убиты всего 22 подданных империи Габсбургов^{1340}. Аналогичным образом невозможно отрицать гибель 1198 пассажиров “Лузитании” (в том числе 80 детей и 128 американцев) в мае 1915 года. Немцы, конечно, возражали — и вполне справедливо, — что судно перевозило боеприпасы для держав Антанты и что Англия тоже нарушала свободу судоходства, организуя блокаду Германии. Это верно, но Королевский флот не топил суда без предупреждения и умышленно не убивал граждан нейтральных стран.

Гитлер считал главным уроком, который следовало вынести из опыта пропаганды, ведшейся странами Антанты во время Первой мировой войны, необходимость постоянной масштабной лжи. Однако настоящий урок заключался как раз в том, что эффективнее всего работает пропаганда, основанная на правде. Державы Антанты действительно морально превосходили Центральные державы в области обращения с представителями нейтральных стран и некомбатантами. Однако, к несчастью для союзников, других аспектов, в которых они обладали превосходством, было мало. Да, помимо этого, они, безусловно, были богаче. Но в том, что касалось непосредственно ведения войны, они, как мы увидим, сильно уступали противнику. Такова была суровая реальность, и никакая пропаганда не могла это компенсировать.

Для историка экономики исход Первой мировой выглядит очевидным с того момента, когда большинство министров кабинета Асквита отвернулось от своих либеральных принципов и поддержало вступление в войну. В этом конфликте, длившемся неожиданно долго и стоившем невероятно дорого, выиграть по всем признакам должна была та коалиция, на стороне которой будет находиться Великобритания. Без нее совокупный национальный доход Франции и России был примерно на 15 % меньше, чем у Германии и Австро-Венгрии. Присоединение Англии кардинально меняло расклад: совокупный национальный доход Антанты на 60 % превосходил совокупный национальный доход Центральных держав. На долю последних в 1913 году приходилось 19 % мирового промышленного производства, на долю Тройственного союза — 28 %. Если, вслед за Полом Кеннеди, измерять “промышленный потенциал”, соотношение в пользу Антанты составит примерно 1,5 к 1^{1341}. Превосходство союзников в живой силе выглядит еще убедительнее. Совокупное население Центральных держав, включая Турцию и Болгарию, на начало войны насчитывало около 144 миллионов, а население Британской империи, Франции, России, Бельгии и Сербии — примерно 656 миллионов, то есть речь шла о соотношении 4,5 к 1. С 1914 года по 1918 год за Центральные державы сражались в общей сложности около 25 миллионов человек. Другая сторона выставила в поле более 32 миллионов человек. Безусловно, в 1917 году Центральные державы сумели вывести из игры многолюдную Россию. Однако новые союзники с лихвой компенсировали эту потерю (см. табл. 21).