В районе тех же озер было убито несколько карибу, и ко времени нашего прибытия в поселке имелись большие запасы свежего оленьего мяса и жира. Группа эскимосов, прибывшая с Земли Бэнкса, привезла на санях сушеное мясо гусей, убитых во время линьки возле мыса Келлетт. Через отверстия во льду убивали тюленей по способу «маутток». Кроме того, было убито несколько белых медведей.
В хозяйстве этих эскимосов собаки используются, главным образом, для охоты, и лишь во вторую очередь — в качестве упряжных животных. Обычно каждый охотник на тюленей имеет собственную собаку, которую он ведет на привязи; но иногда два или три охотника используют одну и ту же собаку. В этом случае они вместе выходят утром из дому и бродят по льду, пока собака не обнаружит первую лунку. Один из охотников остается возле этой лунки, а остальные идут с собакой дальше. Когда собака найдет вторую лунку, около нее остается второй охотник, а с собакой идет третий и т. д. Если охота происходит не дальше 2–3 км от поселка, то тюленя, убитого в начале дня, охотник оставляет лежать на льду, пока собака отыскивает вторую лунку. Отметив ее временным знаком, охотник возвращается к убитому тюленю, припрягает собаку к его туше и отправляет таким образом в поселок. Собака выполняетэто задание весьма охотно, так как знает, что по прибытии в поселок будет накормлена. Я спрашивал эскимосов, не предпочтет ли собака остановиться по дороге, чтобы есть тюленя, но, по-видимому, этого почти никогда не случается. Прежде чем собака отправится в путь с тюленем, она иногда пытается лизать его кровь, но, пустившись в путь, она уже не останавливается даже и для этого. Однако, если тюлень зацепится за льдину и задержит собаку, она может повернуться к тюленю и начать есть его. Если собака уже научилась есть тюленя на пути домой, то отучить ее от этой привычки трудно или даже невозможно, а потому такой собаке уже никогда не доверяют тюленя.
Собаки оказывают эскимосам существенную помощь также и при охоте на медведей. Обычно эскимосы охотятся на медведей вдвоем или втроем; но каждый эскимос считал бы для себя позором не выйти на медведя один-на-один, если бы пришлось охотиться без товарища. Как правило, на медведя идут с двумя-тремя собаками; но лучшие «медвежьи» собаки могут удерживать зверя и в одиночку. Иногда, в особенности если охотников несколько, применяют луки и стрелы, но чаще медведя убивают импровизированным копьем, состоящим из охотничьего ножа с медным или стальным обоюдоострым лезвием длиной в 25–35 см, привязываемого к палке длиной около 1,5 м и немногим толще палки от метлы (настоящих копий эти эскимосы не имеют).
Мамайюк, дочь эскимоски и белого (мыс Батэрст)
В качестве упряжного животного собака помогает семье эскимоса тащить сани. У эскимосов, не имеющих ружей, на каждую семью приходится не больше трех собак, чаще — две и нередко — лишь одна. По-видимому, главная причина, по которой появление у эскимосов огнестрельного оружия приводит к такому сильному истреблению карибу, заключается в том, что эскимосу, имеющему ружье, очень легко добывать пищу для собак; вместе с тем, чтобы преследовать стадо карибу, отличающееся подвижностью, необходимо иметь большую свору. Таким образом получается бесконечная цепь причин и следствий: имея больше собак, можно убить больше карибу; это позволяет прокормить еще больше собак, а следовательно, убить еще больше карибу и т. д., и т. д. В районе р. Маккензи или мыса Батэрст эскимосы, которые до появления у них огнестрельного оружия довольствовались двумя-тремя собаками на семью, получив ружья, имели по 15–20 собак, пока карибу еще было много. Конечно, впоследствии, когда карибу в этой местности были почти совершенно истреблены, число собак пришлось сократить.
Забавный эпизод произошел в ту ночь, которую мы провели в построенной для нас снежной хижине. Наш спутник Эмиу, очень славный молодой эскимос, вырос в Аляске среди белых и почти не был знаком с эскимосским бытом, а о снежных хижинах знал лишь понаслышке и не представлял себе, что крыша может держаться без стропил или что можно отапливать снежную хижину и поддерживать в ней достаточно тепла, не вызывая таяния снега. Вечером Эмиу утверждал, что он теперь понял, как это достигается; однако ночью оказалось, что настоящим образом его еще не удалось убедить. Проспав около часа, я проснулся, так как Эмиу зажег свечу: ему показалось, что хижина слишком нагрелась, так что крыша может растаять и провалиться внутрь. Я пробовал его успокоить, но безуспешно; он считал необходимым встать и лично осмотреть крышу, чтобы убедиться, что она прочна и не начинает прогибаться. В течение этой ночи Палайяк и я несколько раз видели, что Эмиу не спит; утром он признался, что не мог ни на минуту сомкнуть глаз. Я предложил, чтобы он влез на хижину и убедился, что крыша не проломится; но Эмиу посоветовал предварительно убрать посуду и прикрыть постели на случай, если крыша все-таки провалится. Тогда Палайяк и я влезли на крышу и, в конце концов, уговорили Эмиу последовать туда за нами. Тут уж он убедился в прочности снежной хижины и с энтузиазмом объявил, что научится строить такие дома. Во время дальнейшего путешествия Эмиу на каждой стоянке усердно упражнялся в этом искусстве; однако оно долго ему не давалось, и купола неизменно обваливались. Лишь к январю Эмиу в первый раз построил хижину удачно.
Мне очень хотелось пригласить два-три туземных семейства к нам на корабль, с тем чтобы они расположились возле него на зимовку. Это позволило бы мне основательно ознакомиться с их языком и бытом. Однако мне не удалось никого завербовать. Все медные эскимосы утверждали, что в проливах возле нашей базы тюлени встречаются очень редко и что, при всех наших охотничьих талантах, которые, конечно, заслуживают всяческого уважения, мы не сможем убивать достаточно карибу, так как скоро наступит темное зимнее время, когда их невозможно будет разыскивать. Поэтому, поселившись у нас, туземцы остались бы на всю зиму без привычной для них пищи. Что касается нашей пищи, то о ней, очевидно, были такого же мнения, как большинство белых людей об эскимосской, но выражались более сдержанно и деликатно: допуская, что наша пища может быть здоровой и питательной, они все же были убеждены, что не смогут привыкнуть к ней и рискуют испытывать лишения и болезни. По мнению туземцев, если белые люди, а также аляскинские эскимосы, как, например, Эмиу, привыкли к подобной пище и любят ее, это доказывает лишь, что они иначе воспитаны, чем здешние эскимосы, и, может быть, даже являются иными существами.
Тогда я попробовал уговорить несколько семейств нанести нам хотя бы кратковременный визит. На это мне возразили, что в настоящее время нигде, кроме места их теперешней стоянки, нельзя найти столько снега, чтобы можно было строить снежные хижины; но вместе с тем сейчас уже настолько холодно, что женщины и дети не могут жить в палатках. В конце концов, нас согласились сопровождать лишь два молодых человека, Нуттаиток и Таптуна; условились, что они пробудут у нас лишь 3–4 дня и будут получать сколько угодно тюленьего и оленьего мяса, так что им не понадобится есть ничего другого.
В поселке мы провели лишь одну ночь. На следующее утро я купил кое-что для этнографической коллекции, а после полудня мы направились обратно на север.
Добравшись до нашего охотничьего лагеря, мы остановились там на пару дней. Нуттаиток и Таптуна остались очень довольны тем приемом, который им оказали наши эскимосы. Однако это гостеприимное отношение было вызвано тем, что наши эскимосы боялись местных. Настоящий эскимос всегда подозревает всякого чужеземца во враждебных и предательских намерениях; в частности, западные эскимосы глубоко убеждены в кровожадности восточных, хотя последние, как известно всем посещавшим их путешественникам, являются самым безобидным и добродушным народом.
30 октября мы прибыли на базу к «Белому Медведю» и с огорчением узнали, что за время нашего отсутствия три собаки погибли от какой-то заразной болезни.
