Ранней осенью, когда происходила усиленная подготовка к зиме, все мы работали и по воскресеньям, но из эскимосов согласились работать по воскресеньям только Палайяк и Эмиу, которые в свое время довольно долго прожили среди белых на о. Гершеля и в Номе; остальные наши эскимосы проводили этот день, играя в карты и слушая граммофон. В 20-х числах сентября Стуркерсон, во главе группы из 3 человек, трижды пытался добраться до мыса Пил (на северо-западной оконечности о. Виктории), чтобы устроить там склад припасов. Этими припасами предполагали воспользоваться впоследствии, при топографических съемках, намеченных на период коротких «сумеречных» дней (единственное время года, когда нельзя прожить за счет охоты, несмотря на присутствие тюленей, так как при плохом освещении их слишком трудно разыскивать). Вследствие трудной проходимости побережья и неблагоприятного состояния берегового льда, дойти до мыса Пил удалось лишь при третьей попытке. Попутно Стуркерсон производил наблюдения над морскими приливами. Слишком раннее время года не позволило сооружать снежный дом, а потому на расстоянии 20–30 м от берега разбивали на льду двойную палатку и, пробив во льду отверстие, погружали через него в воду шест, снабженный делениями для измерения подъема и убыли воды. Отверстие не замерзало благодаря теплу палатки, которая отапливалась керосиновой печкой; кроме того, в случае надобности, в отверстие лили кипящую воду.

27 сентября я выступил в путь, направляясь вдоль побережья к югу, чтобы устроить охотничий лагерь в такой местности, где условия охоты на тюленей окажутся благоприятнее, чем вблизи от судна; в дальнейшем я хотел установить контакт с эскимосами, живущими возле залива Минто, ознакомиться с их бытом и купить у них материалы для моей этнографической коллекции. Со мною пошли Иллун с его женой Куток, Пикалу с его женой Пусиммик, Эмиу и Палайяк.

Мы продвигались медленно, так как береговой лед был очень неровен, а берег оказался настолько скалистым, что по нему нельзя было везти сани. Время от времени мы охотились, и две-три партии убитых тюленей были отправлены обратно на базу.

Первое северное сияние в этом году мы наблюдали 8 октября. Это явление прекрасно и величественно; но его считал своим долгом описывать почти каждый полярный исследователь, и к прежним описаниям я не могу прибавить ничего нового.

Девятнадцатого октября, оставив прочих спутников во временном охотничьем лагере, Эмиу, Палайяк и я отправились дальше на юг и 23 октября встретили на побережье возле мыса Фэйр двух незнакомых мне эскимосов. Они сообщили, что были летом на Земле Бэнкса и посетили капитана Бернарда на мысе Келлетт, где тогда было все благополучно.

Однако одно их сообщение меня огорчило. Выше, при описании нашего летнего перехода через Землю Бэнкса, я упоминал, что мы тогда встретили эскимоса Куллак и его беременную жену Нериок, причем Куллак подарил мне пару меховых туфель, прося, чтобы роды были легкими и чтобы ожидаемый ребенок оказался мальчиком. Теперь я с беспокойством ожидал известий о дальнейшей судьбе этой семьи, но не решался сам спросить о ней, чтобы проявленный мною чрезмерный интерес не показался подозрительным. Вскоре наши собеседники по собственной инициативе упомянули, что Куллак и его жена должны скоро прибыть в эту же местность и что ребенок еще не родился. Мне сразу же стало ясным, что предполагаемая эскимосами беременность этой женщины в действительности была какой-то опухолью брюшной полости. Полагая, что подобная опухоль неизбежно приведет к смертельному исходу, я опасался, что, когда Нериок умрет, эскимосы могут счесть меня виновником ее смерти. В данное время мне хотелось избежать встречи с этой четой, так как она, несомненно, обратилась бы ко мне с новыми просьбами, исполнить которые было не в моей власти.

Выслушав эти сообщения, мы направились к эскимосскому поселку, до которого, по словам наших собеседников, оставалось лишь 2–3 км пути. Когда поселок уже был виден, из него вышло навстречу нам около сотни мужчин, женщин и детей, т. е. почти все его население. Среди этих эскимосов я узнал нескольких человек, с которыми я познакомился во время моей экспедиции 1911 г.

Прием, оказанный нам, был как нельзя более теплым, дружелюбным и... шумным. Ребятишки подпрыгивали, стараясь дотронуться до наших плеч; мужчины и женщины самым дружеским образом тормошили, дергали и похлопывали нас. Согласно обычаям эскимосского гостеприимства, нас спросили, какой величины жилище нам требуется и где его построить, в самом ли поселке или на некотором расстоянии от него. Мы выбрали место, отстоявшее от поселка примерно на сотню метров, и хижина была быстро сооружена, причем нам совершенно не пришлось участвовать в ее постройке, Однако наших собак мы распрягали и привязывали сами, так как, несмотря на свой мирный нрав, они смущали жителей поселка своим крупным ростом, непривычным для здешних эскимосов.

Поселок состоял из одного ряда снежных хижин, построенных под обрывом, вероятно, потому, что только здесь снег был достаточно глубоким и твердым, так что из него можно было вырезать правильные глыбы. Вечером, когда стемнело, светящиеся окошки производили снаружи очень уютное впечатление. Все хижины были обращены к морю, т.е. на запад или на юго-запад. Окошки квадратные (примерно в 20 кв. см) или прямоугольные были устроены в куполе над дверьми и «застеклены» прозрачным озерным льдом. Некоторые хижины имели лишь один купол, но другие были скомбинированы из двух или трех взаимно пересекающихся куполов, причем лишние части стен были вырезаны. Независимо от числа куполов, каждое жилище имело один вход в виде коридорчика высотой около 2 м и длиной от 2,5 до 6 м. Высота наружного входа в коридорчик составляла около 1,5 м, но вход из коридорчика в самую хижину был настолько низок, что войти можно было лишь на четвереньках.

Самое большое жилище принадлежало моему старому знакомому, Хиткоаку; это был самый крупный снежный дом, какой только мне приходилось видеть; диаметр его пола равнялся 9 м. В этом доме состоялось импровизированное торжество по случаю нашего прибытия. Когда гости, семья хозяина и его близкие друзья сидели по-японски на двух «спальных площадках», на остальной части пола могли стоять, тесно прижавшись друг к другу, еще около 75 человек. Теснота при этом получалась почти такая же, как, в американском трамвае; но все же нельзя не удивиться тому, что в снежном доме могло поместиться 100 человек.

Высшая точка купола отстояла от пола приблизительно на 3–3,5 м. Дом был ярко освещен несколькими масляными лампами с длинным пламенем. По эскимосскому обыкновению эти лампы были помещены низко, но их свет, многократно отражавшийся от бесчисленных снежных кристаллов купола, становился мягким и рассеянным.

Такой дом, как у Хиткоака, никогда не служит только для жилья и всегда используется отчасти в качестве помещения для собраний или клуба. При большом куполе дом трудно: отапливать, так как нагретый воздух поднимается под купол, и снег начинает таять прежде, чем воздух будет достаточно нагрет на том уровне, где сидят люди. Кроме того, на отопление такого большого дома расходуется очень много тюленьего жира.

Постели в доме Хиткоака были покрыты большей частью шкурами белых медведей и карибу; но, кроме того, здесь было несколько шкур мускусных быков. В 1911 г. эскимосы говорили мне, что в населенной ими части о. Виктории мускусные быки совершенно вымерли; но теперь я узнал, что еще в 1912–1913 гг. к северо-востоку от залива Принца Альберта было обнаружено и истреблено одно стадо. Точно узнать его численность я не мог, так как эти эскимосы умеют считать лишь до шести, но, судя по числу шкур, имевшихся в поселке и у других групп того же племени, это стадо состояло из 15–20 голов.

Самый поселок был построен лишь за несколько дней до нашего прибытия. Перед этим все племя занималось рыбной ловлей на соседних озерах. Ловля производилась гарпунами, через проруби. Из числа пойманных рыб некоторые напоминали лососей, а другие, весом до 14 кг, были похожи на североамериканскую озерную форель.