У залива Милосердия для меня было оставлено письмо Стуркерсона, сообщавшее о причинах, по которым он не смог прибыть на мыс Альфреда. Оказалось, что капитан Гонзалес дважды безуспешно пытался пройти от «Белого Медведя» напрямик к заливу Милосердия, сначала самостоятельно, а потом вместе со Стуркерсоном и его группой. Это было в середине зимы, в темное и бурное время, а местность оказалась гористой. При всей своей опытности в китобойном деле, капитан плохо умел путешествовать по арктической суше, так как был убежден в превосходстве методов, применявшихся 30–40 лет назад. Он настаивал на использовании палаток, считая их лучше снежных домов, и требовал, чтобы готовилось несколько блюд, хотя из-за этого приходилось тратить на стряпню много времени, предназначенного для сна. Все вещи покрывались инеем, одежда сырела, и кончилось тем, что капитан отморозил ноги. Уже почти дойдя до залива Милосердия, Стуркерсон был вынужден уложить капитана в спальный мешок и везти обратно всю дорогу до «Белого Медведя». На этом кончился второй «урок».
Третья попытка дойти до залива Милосердия, чтобы забрать оттуда сани, оказалась успешной. На этот раз Стуркерсон пошел обходным путем по побережью. В некоторых местах, против ожидания, море оказалось открытым даже в конце декабря, и пришлось идти по тонкому льду с риском провалиться.
Вернувшись с санями на базу, Стуркерсон застал там Томсена, который передал ему мои инструкции. Но во время трех поездок, происходивших в самый тяжелый период зимы, у многих собак были изранены лапы; другие собаки погибли от заразной болезни, которая началась еще до моего отъезда с базы «Белого Медведя». Поэтому Стуркерсон послал мне это письмо, чтобы сообщить, что при создавшемся положении нельзя осуществить одновременно оба наши плана (т. е. экспедицию на запад и обследование острова Бордэн) и приходится ограничиться одним из них. Полагая, что я предпочел бы обследование о. Бордэн, Стуркерсон и решил приступить к нему.
Герману Килиану и Палайяку было поручено отправиться к заливу Милосердия и оставить там для меня это письмо. Если бы они догадались поехать дальше и привезти письмо на «Полярную Звезду», то избавили бы нас от беспокойства и напрасного ожидания, а сами избавились бы от тяжелого обратного пути к «Белому Медведю», осложненного их плохим снаряжением.
В своем письме Стуркерсон сообщал некоторые интересные подробности о своем осеннем путешествии по северо-восточному побережью о. Виктории. Однажды он остановился лагерем у большого мыса. На следующее утро, отойдя на несколько миль от лагеря, он был встречен таким ужасным штормом, что решил вернуться в лагерь. На другой день он снова пытался идти в том же направлении и опять был остановлен тем же штормом; все дальнейшие попытки тоже оказались безуспешными.
Стуркерсон — опытный человек, и заставить его отступить могла лишь необычайно сильная буря. По-видимому, она представляет собою постоянное местное явление. Мне известно, что подобные же явления наблюдались в некоторых местах на континенте. Так, например, у бухты Лэнгтон в течение нескольких лет с плоскогорья постоянно дует северный ветер, достигающий силы урагана и напоминающий водопад: на плоскогорье скопляется холодный и сравнительно более тяжелый воздух, тогда как море у берега свободно ото льда или покрыто лишь тонким льдом, так что возникают сильные восходящие потоки теплого воздуха; стремясь заполнить оставляемое ими пространство, холодный воздух стекает с плоскогорья по откосу. Если путешественник идет по этому плоскогорью к морю, то, еще находясь на расстоянии 6–8 миль от края откоса, он чувствует слабый бриз, дующий ему в спину. Когда же он подходит к откосу, отстоящему на 3–4 мили от моря, и начинает спускаться, ветер превращается в ужасный шторм, который взметает на воздух гальку и катит, как колеса, плитки сланца по снегу. Последний настолько уплотнен и «отполирован» этим ветром, что напоминает лед. На взморье скорость ветра достигает 60–80 миль в час; но если отойти от откоса на 8–10 миль к северу, идя вдоль перешейка, ведущего на п-ов Парри, то можно постепенно выйти из шторма и попасть в зону штиля или слабого ветра, дующего в другом направлении.
Первоначально я думал идти к «Белому Медведю»; но из содержания письма Стуркерсона можно было заключить (хотя он прямо этого не указывал), что в данное время он и его спутники находятся на о. Мельвиль. Поэтому от залива Милосердия мы направились по морскому льду к мысу Росс, где вскоре нашли санную колею группы Стуркерсона, а затем и место одной из ее стоянок. Здесь мы убили медведя, который бродил вокруг стоянки, питаясь брошенными возле нее внутренностями убитых медведей и тому подобными остатками; он не добрался ни до склада пеммикана и другой провизии, который был устроен Стуркерсоном в овраге и прикрыт грудой камней, ни до мяса мускусного быка, которое было опущено в колодец, вырубленный кирками в верхушке старого тороса.
Этот склад для мяса отличался остроумным устройством и обеспечивал наибольшую защиту против покушений медведей (полной безопасности, по-видимому, не дает ни одно устройство). Колодец был сделан в два-три раза глубже, чем требовалось для того, чтобы поместить в нем мясо; поверх мяса были нагромождены такие большие глыбы льда, что даже медведю было бы трудно поднять и откатить их. Нам удалось их удалить лишь после того, как мы разбили каждую из них на несколько кусков.
Убив медведя, мы произвели опыт, чтобы проверить, съедобна ли медвежья печень. Некоторые китобои и полярные исследователи утверждали, со слов эскимосов, будто она ядовита. Ознакомившись с религиозными верованиями эскимосов, я узнал, что медвежья печень считается у них «табу»: они убеждены, что того, кто съест ее, постигает кара, подобно тому, как средневековые христиане верили, что человек, осквернивший причастие, вскоре заболеет и умрет. По словам эскимосов, иногда умирает в течение следующего года сам нарушитель табу или кто-нибудь из его родных, но чаще случается, что виновный заболевает лейкемией; эта болезнь, выражающаяся в побелении кожи, довольно сильно распространена среди эскимосов и африканских негров, но, насколько мне известно, встречается и у представителей других рас. Я лично видел одного старого эскимоса, у которого побелело три четверти кожи. Многие земляки этого больного, и даже его приемный сын, говорили, что в молодости он ел медвежью печень. Я спросил об этом самого старика; он ответил, что никогда не ел ее умышленно, но, может быть, сделал это нечаянно.
Кроме того, эскимосы рассказывали мне, будто заболевают и собаки, съевшие медвежью печень, причем их болезнь выражается в выпадении шерсти. Опасной считается печень не только белого медведя, но и всякого другого, например гризли.
Узнав, что это убеждение эскимосов, по-видимому, основано лишь на идее «табу», а не на реальных фактах, я начал при каждом удобном случае производить опыты. Во время моей второй экспедиции я съел печень примерно тринадцати гризли, убитых мною лично или другими охотниками. Однажды мне удалось убедить эскимоску Мамайяук съесть два-три ломтика жареной печени; но другие эскимосы не стали есть даже мясо, приготовленное в той же кастрюле.
В нынешнюю экспедицию первый опыт этого рода был произведен весной 1915 г. в охотничьем лагере на северо-западной оконечности Земли Бэнкса, где находились Уле Андреасен, Кроуфорд, Наткусяк и я. Испытывая недостаток продовольствия, мы рискнули зажарить медвежью печень на оленьем жиру, который за время пребывания на складе отсырел и заплесневел. Я предупредил моих спутников, что некоторые виды плесени считаются ядовитыми, и что если мы заболеем, то причиной этого может быть как печень, так и жир. Тем не менее, мы поужинали приготовленным кушаньем и нашли его вкусным; жира при этом съели так много, что можно было заболеть от одного количества. На следующее утро у Кроуфорда и Уле началась очень мучительная головная боль и приступы рвоты, продолжавшиеся почти до самого вечера. Наткусяк и я не испытали никаких болезненных явлений.
