Приближаясь к тюленю, я оказался перед трещиной шириной около метра, через которую я, при моем тогдашнем инвалидном состоянии, не мог перепрыгнуть. Пришлось повернуть в сторону и идти вдоль низкого тороса, расположенного у подножья холма, приблизительно параллельно трещине, которую мне требовалось обойти.

У меня были наглазники эскимосского типа, сделанные Наткусяком из оленьих копыт (из трех пар настоящих очков две я отдал Кэстелю и Нойсу, так как полагал, что им предстоит наиболее трудное путешествие; третья пара была предоставлена Эмиу, так как в нашей группе он обычно шел впереди). Мои наглазники, которые я в шутку называл «роговыми очками», не позволяли мне одновременно смотреть вперед и видеть то, что находилось непосредственно под ногами. Высматривая место, где можно было бы перейти через трещину, я вдруг почувствовал, что проваливаюсь.

В конце падения я ударился о непокрытый снегом лед. По-видимому, я сначала коснулся его ногами, но они, конечно, скользнули по нему, и я упал на левый бок, т. е. на больную ногу. Трещина, в которую я провалился, оказалась настолько узкой, что я не мог бы упасть ни на грудь, ни на спину: когда я лежал на дне, то перед моим лицом была одна ледяная стена, а за спиной — другая, и в промежутке между этими стенами еле можно было ползти.

Прежде всего, я определил толщину льда, на котором я лежал; она составляла лишь около 20 см, причем сквозь недавно образовавшуюся трещину, шириной в 2–3 см, виднелась вода. Очевидно, что если бы я здесь провалился накануне, то утонул бы.

Доставая из-за пояса нож, чтобы пробить отверстие во льду для определения его толщины, я обнаружил, что во время моего падения ножны были сорваны. Это побудило меня задуматься над вопросом, сильно ли я пострадал от падения и скоро ли смогут мои товарищи найти меня по следу; я решил, что они найдут меня лишь через 6–10 часов, так как им еще предстоит вернуться с охоты и прождать меня некоторое время; если бы не моя вывихнутая нога, никого бы вообще не удивило, что я ушел на охоту за тюленями и отсутствую даже больше 10 часов. Затем я подумал, что нога, вероятно, опять вывихнута, и действительно, в этот момент почувствовал жжение в лодыжке; но гораздо сильнее была боль в бедре, по-видимому — от ушиба.

Приподнявшись с некоторым трудом, я увидел, что в предательском снежном своде, сквозь который я провалился в трещину, мною было пробито при падении почти круглое отверстие шириной несколько больше метра. Через это отверстие и отчасти также сквозь снежный свод и ледяные стены проникало в трещину достаточно света, так что, когда я отполз примерно на 10 шагов от отверстия, было еще настолько светло, что я мог бы читать обыкновенный печатный текст. После того как я прополз около 30 м в том направлении, в котором, как я помнил, торос понижался, я обнаружил на высоте 3 м над дном трещины отверстие, в которое виднелось небо. Вырезав ножом ступени в ледяной стенке, я вылез из трещины и, встав на канадские лыжи, из которых одна сильно надломилась во время моего падения, убедился, что состояние моей больной ноги, по-видимому, не ухудшилось. Поэтому я отправился за тюленем и благополучно застрелил его с расстояния в 135 м. Мне повезло еще в том отношении, что Наткусяк, находившийся на одну милю дальше, увидел меня с тороса и помог мне доставить тюленя в лагерь. Но на обратном пути я поскользнулся и еще раз свихнул ногу, причем, по-видимому, повредил ее серьезнее, чем при падении. В лагере я почувствовал себя разбитым и смог спать лишь на одном боку.

Чарли впоследствии измерил глубину трещины, в которую я провалился. Она составляла около 6,5 м.

Интересно, что подобного приключения ни разу не случалось ни до, ни после того как со мной, так и с моими товарищами. Мы часто проваливались в трещины, но они всегда оказывались настолько узкими, что мы задерживались на локтях и легко могли вылезть. Данный случай тоже не произошел бы, если бы не мои эскимосские наглазники с их ограниченным углом зрения, помешавшие мне видеть, куда я поставил ногу. На следующий день я осмотрел мои вчерашние следы и нашел, что по внешнему виду снега можно было догадаться о прикрытой им трещине.

В следующие дни условия охоты были неважными, но затем Наткусяк и Эмиу добыли нескольких тюленей. К этому времени собаки вполне отдохнули. Мы никогда не урезывали им корм, так как были уверены, что рано или поздно добудем его в достаточном количестве. Когда у нас набралось около 150 кг тюленьего мяса и жира, собаки были в таком превосходном состоянии, что мы смогли ехать очень быстро, и в конце мая прибыли к мысу Исаксен.

Несмотря на ясную погоду, мы не нашли здесь никаких признаков пребывания группы Кэстеля, хотя она должна была прибыть сюда за 4–5 дней до нас. Кэстелю было предписано соорудить здесь достаточно высокий знак, а так как местность была плоской, он не мог бы остаться незамеченным. Однако к вечеру я разглядел в бинокль несколько темных пятен на льду, в 8–10 милях к югу. Тогда мы водрузили флаг на вершине 10-метровой ледяной глыбы, чтобы сигнализировать Кэстелю о нашем присутствии. Но, по-видимому, Кэстель был убежден, что мы находимся позади его, а потому не осматривал в бинокль впереди лежавшую местность и не заметил флага[27]. Хотя мы влезали на ледяные глыбы и усердно махали оттуда Кэстелю, он остановился лагерем в 3–4 милях от нас, игнорируя наше присутствие. Пришлось послать Эмиу, чтобы он привел Кэстеля и Нойса к нам в лагерь.

Сравнение записей, произведенных в пути группой Кэстеля и нашей группой, еще раз выявило крупные преимущества «существования за счет местных ресурсов». Хотя почти все свое продовольствие мы отдали Кэстелю, это не явилось для него преимуществом, так как перевозка продовольствия замедляла продвижение его группы и утомляла его собак. Несмотря на то, что люди сами впрягались в сани, чтобы помочь собакам, за сутки удавалось пройти по мягкому снегу лишь 8–10 миль. В то же время мы везли вдвое меньше груза, и, хотя я сам все время ехал на санях, а Эмиу и Наткусяк иногда присаживались на другие сани, мы за один день проходили столько, сколько Кэстель за 3 дня. Маршрут Кэстеля был лишь на 10–15 миль длиннее нашего, и Кэстель двигался без задержек, тогда как у нас их было много. Тем не менее, мы прибыли к конечному пункту пути раньше, чем Кэстель. Предоставленные ему наиболее откормленные и работоспособные собаки отощали и ослабели, тогда как наши утомленные и тощие собаки превратились в бодрых и упитанных.

За последние 2 недели мое вынужденное бездействие и беспомощное состояние сделали меня очень нервным и раздражительным. Мне казалось, что в результате падения в трещину мое выздоровление замедлилось по крайней мере на месяц, и нога, может быть, навсегда останется подверженной «привычному вывиху». Вместе с тем я был недоволен настроением своих спутников.

Из числа сопровождавших меня эскимосов Эмиу был одним из лучших; он отличался большим прилежанием и неутомимостью. Кэстеля я ценил, как энергичного работника, который, к тому же, был знаком с мореходной астрономией и умел производить топографическую съемку побережья. Но ни Эмиу, ни Кэстеля нельзя было убедить, что человек может быть здоровым и счастливым, живя исключительно на мясной диете.

Когда я лежал в лагере или ехал, как инвалид, на санях, меня невольно раздражали постоянные разговоры Кэстеля и Эмиу об их любимых блюдах — сардинках и вареном картофеле. Нойс и Чарли были убежденными сторонниками мясной диеты и не реагировали на эти разговоры. Но Наткусяк, хотя он и провел со мной ряд лет, живя исключительно охотой, несколько сочувствовал обоим недовольным: он напоминал человека, который всегда был непьющим, но начал с чужих слов рассуждать о прелестях коктейлей, как только был издан закон о запрещении продажи спиртных напитков.

Когда Кэстель и Эмиу встретились после десятидневной разлуки, они за первой же едой принялись по своему обыкновению восхвалять отсутствующие сардинки и картофель. При обычных условиях я мог бы хладнокровно слушать эту болтовню в течение целого месяца. Но тут я потерял терпение и решил отправить обоих гастрономов туда, где они смогут вволю насладиться своими любимыми блюдами.