Лишь немногие исследователи дальнего севера прибыли туда из горных стран; большинство же выросло среди холмов и лесов. Поэтому, говоря о суровости Арктики, они имеют в виду отсутствие деревьев, а под пустынностью подразумевают отсутствие возделанных земель и человеческих жилищ привычного типа. В качестве иллюстрации можно привести следующий случай.

Возле Полярного круга, к северу от Большого Медвежьего озера, расположено среди холмов одно озеро, длиной около 30 миль; на его восточном и западном берегах есть деревья, но из-за больших расстояний их трудно рассмотреть.

Это озеро открыл человек, незадолго до того прибывший из Англии и прошедший к озеру через лесистый район. Таким образом, после Англии с ее парками и рощами и после пути по американским лесам, этот путешественник впервые в жизни (если не считать плавания по Атлантическому океану) оказался в совершенно открытой местности. Озеро он назвал «озером Отчаяния» и в своей книге не находит достаточно сильных эпитетов, чтобы выразить всю пустынность, мрачность и заброшенность этой местности.

Впоследствии к озеру прибыл человек, который тоже вырос в Англии, но, прежде чем отправиться на север, провел несколько лет как в населенных, так и в пустынных частях американских прерий. То же самое «озеро Отчаяния» этот путешественник описывает как дикое, но райски красивое место. Я лично тоже побывал на «озере Отчаяния» и вполне согласен с отзывом второго путешественника.

Те районы Манитобы, где выращивается, может быть, лучшая в мире пшеница, путешественники, прибывшие из лесистых стран, часто описывают как суровые и пустынные, хотя и не отрицают, что здесь находится «житница мира». Очевидно, что если заведомо богатую и плодородную Манитобу называют «суровой» и «пустынной», справедливость этих эпитетов в применении к Арктике тоже становится сомнительной. Далее нам предстоит покончить с ложным представлением о гнетущем действии зимней полярной тьмы.

Эскимос с реки Мэкензи

В 1906–1907 гг., когда я впервые собирался зимовать на севере, меня можно было назвать героем в полном смысле слова. Перед этим я усвоил все или почти все ложные представления об Арктике, так как прочел большую часть книг, написанных на эту тему. Но как истый исследователь, я был храбр, был готов бороться с ожидаемыми трудностями и даже погибнуть ради прогресса науки. Однако, не будучи безрассудно храбрым, я побаивался всех ужасов севера, но больше всего страшился полярной тьмы, так как, помимо прочитанного, был запуган лично слышанными мною в Аляске рассказами рудокопов о людях, сошедших с ума и застрелившихся вследствие гнетущего влияния зимнего мрака.

К счастью для меня, люди, с которыми я провел эту первую зиму, не были настроены подобно мне: иначе мы, действительно, довели бы друг друга взаимным внушением до ожидаемого угнетенного состояния. Я отправился к устью р. Маккензи (Мекензи), куда должно было прибыть судно. Однако оно не прибыло, и, оказавшись в данной местности единственным белым человеком среди эскимосов, я вынужден был провести с ними зиму. Меня удивила их доброта, предупредительность и гостеприимство; не меньше я был удивлен тем, что грязь и другие лишения эскимосской жизни, о которых я читал в свое время, далеко не бросались в глаза, хотя при соответствующем преувеличении они могли бы дать достаточно литературного материала. Однако больше всего меня поразило, что, хотя солнце с каждым днем опускалось ниже, и тьма быстро надвигалась, эскимосов это, по-видимому, нисколько не беспокоило. Четверо из них умели говорить на ломаном английском языке. Насколько я помню, из этих четырех трое были весьма удивлены, когда я намекнул, что боюсь наступающей темноты; но четвертый сказал, что ему случилось побывать на китобойных судах, где новички, впервые зимовавшие в Арктике, часто выражали подобные же опасения. По наущению некоторых хитрецов, он даже запугивал этих новичков выдуманными историями об ужасах зимнего мрака, но сам считал подобную боязнь непонятной особенностью белых людей; впрочем, он заметил, что старые китобои, долго находившиеся в Арктике, уже не испытывали этого страха.

Такое сообщение должно было бы подействовать на меня ободряюще. Но мое представление о «полярной ночи» оказалось настолько навязчивым, что мне удалось довести себя до некоторой степени угнетенности, и когда солнце, отсутствовавшее в течение нескольких недель, снова появилось, я прошел полмили до вершины холма, чтобы уловить первый проблеск солнечного света, а затем записал в своем дневнике, что видел чудесное и радостное зрелище. Впоследствии я никогда больше этого не делал. Теперь, после десяти зим, проведенных на севере, весеннее появление солнца в Арктике производит на меня не больше впечатления, чем летнее или зимнее солнцестояние, когда я живу в Нью-Йорке. Хотя в своем путевом дневнике я и упоминаю о появлении солнца, эта запись никогда не занимает больше половины строки и производится лишь для того, чтобы ориентировочно указать широту места моего пребывания (дата первого появления солнца и величина части солнечного диска, показывающейся над горизонтом, зависят от широты и рефракции; последняя, в свою очередь, отчасти зависит от температуры).

Период зимней тьмы представляет для эскимоса приблизительно то же, что самый жаркий период лета для горожанина. Темнота сама по себе, вероятно, не более приятна эскимосу, чем жара приятна горожанину; но для каждого из них соответствующее явление означает, что наступило время отдыха. В самый темный период зимы слишком трудно охотиться, и эскимос заранее заготовляет себе запасы пищи на пару месяцев. В эти месяцы у него нет никакой серьезной работы, и он совершает дальние поездки, навещая своих друзей и проводя у них время в песнях, плясках и пиршествах. Поэтому эскимосы любят темный период зимы больше, чем какое бы то ни было другое время года, и на побережье Ледовитого океана зимняя тьма производит не более «гнетущее» впечатление, чем полуночная тьма на Бродвее.

Музыка

Самое правильное рассуждение дает самые ошибочные выводы, если исходит из ложных оснований. Если бы обычное представление об Арктике было правильно, то эскимосы действительно были бы так несчастны, как о них принято думать. Однако почти 90% полярных путешественников единогласно утверждают, что эскимосы живут беззаботно и весело. Некоторые исследователи все же называли их несчастными, но это лишь означало, что сами исследователи сочли бы себя несчастными, живя в подобных условиях. Нельзя было не заметить, как много у эскимосов досуга, посвящаемого играм, рассказам, пляскам и прочим развлечениям; большинство исследователей признает, что в течение месяца эскимос смеется не меньше, чем белый человек в течение целого года. В своем первобытном состоянии эскимос обычно имеет достаточно здоровой пищи; поэтому он обладает идеальным здоровьем, которое является первым условием счастья. Вместе с тем для своего прокормления эскимосам приходится затрачивать гораздо меньше труда, чем населению наших стран.

Признав, что эскимосы имеют много досуга, здоровы и счастливы, мы начинаем догадываться, что страна, в которой они живут, не так плоха. Но тут мы наталкиваемся на обычный парадокс консерватизма, свойственного людям в любых местах земного шара. Сами эскимосы убеждены, что на населенном ими побережье Полярного моря условия вполне благоприятны для человеческого существования; но те же эскимосы были убеждены не менее твердо, чем наши ученые и исследователи, что к северу от побережья океан является пустынным и безжизненным. И вот основная задача нашей экспедиции заключалась в том, чтобы доказать правильность обратной теории, а именно — что как на плавучих льдах, так и на островах Полярного моря можно просуществовать за счет местной фауны. Эту задачу пришлось решать силами белых людей, так как эскимосы считали наше предприятие бессмысленным и отказывались принять в нем участие.