— Кстати, — усмехнулась она, — я приходила не за этим. Почему-то мне звонил секретарь князя и просил, чтобы мы обязательно были у него в воскресенье. Особенно настаивал на тебе.
— Да какого черта, — пробормотал Никодим, выбираясь из вязкого кошмара.
— Хочешь перезвонить и переспросить?
— Да нет, просто не пойду.
— Ну как знаешь.
И она аккуратно, почти неслышно ступая, вышла из спальни. Мягко хлопнула входная зверь, прозвенели ключи, пеший эквивалент ямщицкого колокольчика в нашем сузившемся быту.
Кружа по квартире в утренней прострации, Никодим пытался сообразить, зачем он мог понадобиться князю В., или просто князю, как его обычно называли: не потому, что в Москве не было других князей (скорее напротив), а по той особенной роли, что играл князь В. в здешней обыденной жизни. Последний отпрыск некогда цветущего разветвленного рода В-х, тупиковая его и усыхающая ветвь (впрочем, усыхал он последние лет двадцать и все усохнуть не мог), он давно уже был локальной московской достопримечательностью. В какие-то баснословные годы он где-то служил, с кем-то дрался на дуэли, был разжалован и переведен на Кавказ, но что-то вроде особой породы ангелов, сопровождавших его всю жизнь, обернуло его поражение (в правах, поскольку дуэльный противник был повержен нефигурально, вскорости скончавшись от последствий рапирной раны) в победу: на Кавказе он водил правильные знакомства, а от неправильных, напротив, уклонялся; был принят у кого-то из местных владык и тем обласкан, в общем, вернулся в столицы отнюдь не перевоспитавшимся бретером, а напротив, даже окостеневшим в чувстве собственной избранности. Вступив на государственную службу по какому-то малозаметному, но влиятельному ведомству (все это, напомним, происходило за десятилетия до начала нашего рассказа), он быстро заматерел и как-то преждевременно состарился. Выйдя наконец в отставку (куда провожали его с неслыханной пышностью, чуть не с фейерверками), он засел в своем гигантском подмосковном имении, по выражению недоброжелателей, как паук в углу паутины. Богатство его было гомерическим, а влияние на текущие московские (да и не только) дела — исключительным; поговаривали, что на поклон к нему ездят не только московские чиновники, но и сам градоначальник и что даже существует между высокопоставленными москвичами особого рода состязание — кто первый доберется до князя и сообщит ему какие-нибудь жгучие новости, — и победитель любил, надменно улыбаясь, выйти на парадное крыльцо князевой усадьбы, чтобы презрительно прищуриться по адресу нерасторопного конкурента, торопливо паркующего свой «Руссо-Балт» на посыпанной гравием гостевой площадке.
Сам он первые годы норовил время от времени выбираться в Москву, выступая эдаким современным Гарун-аль-Рашидом: одевшись победнее, шел в какой-нибудь ресторан или магазин, вел себя там со смесью робости и нахальства (выходившей у него весьма естественно): садился, например, в уголочек и просил чашку чая, потом отправлял ее обратно на кухню из-за того, что сама чашка была якобы грязная, потом жаловался, что чай уже простыл, что заварка пахнет клопами… Дождавшись, пока половой скажет ему уже что-нибудь в сердцах, он немедленно расплачивался, выходил, шел к ближайшему телефону-автомату и звонил директору ресторана или сразу хозяину (номер обычно был у него заготовлен заранее). «Здравствуйте, голубчик, это некто В., князь В. Не признали-с? Ну, значит, богатым буду, ха-ха-ха. Может быть, вы при случае шепнете эдак аккуратно, поотечески, своему официанту, чтобы он нас, стариков, не особо шпынял? А то, ей-богу, совсем за людей не держит. Я понимаю, конечно, цветущая юность, мысли заняты другим» — и так далее, до получаса, после чего, конечно, несчастного полового ждало немедленное увольнение.
Со временем он сделал эту игру еще более жестокой. Образ честного бедного старичка (который, как у любого характерного актера, вскоре прирос к нему неотрывно) дополнили очки в роговой оправе, причем одна из дужек была для правдоподобия скреплена синей изолентой (между прочим — зрение у него было превосходное). Из-за простых стекол на окружающую действительность смотрели честные, широко распахнутые, желтоватые от старости глаза с сеткой розовых прожилок. Неловко шаркая, кутаясь в какой-то бумазейный замызганный шарф, он заходил в какое-нибудь присутственное место — библиотечный коллектор, Министерство земледелия или что-то в этом роде, выбирал среди служащих барышню понадменнее (здесь, вероятно, сказывалась уже и патология), подходил к ней и заискивающе задавал какой-нибудь вопрос, например о ретирадном месте, или о ближайшей булочной, или о том, как пройти на улицу Ламарка… Если вдруг барышня, на свою беду, отвечала что-то не слишком дружелюбное, князь хмурился, разочарованно качая головой, как бы сокрушаясь от несовершенства мира, и незаметно нажимал на кнопку хэнди-токи в кармане плаща… Через несколько мгновений в дверь, толкаясь плечами, влетали три-четыре бритых мамелюка, составлявших личную охрану князя и постоянно его сопровождавших. «Грубит», — пожимал он плечами, показывая на несчастную девицу. Обычно ее не трогали и пальцем, а только, обступив, грозно смотрели, вращая глазами и приговаривая что-то назидательное (по должности мамелюки были некрасноречивы), но самой сцены обычно было достаточно, чтобы навсегда привить несчастной жертве неподдельное почтение к старшим. Впрочем, со временем слухи о проделках князя распространились весьма широко, причем обросли, кажется, неправдоподобными подробностями вроде той, что особенно картинно перепугавшихся и достаточно искренне кающихся грешниц князь не только прощает, но и вознаграждает по-особенному, из-за чего распространилась даже эпидемия излишнего грубиянства, когда к каждому ни в чем не повинному старичку, на беду зашедшему куда не следует, бросались верящие в свою звезду служительницы, чтобы попробовать обидеть его побольнее, косясь одновременно краем глаза на входную дверь. Но тем временем ему самому это надоело.
Много лет, как он махнул рукой на точечное исправление нравов (так он сам понимал свои упражнения), не оставив, впрочем, других занятий на благотворительной ниве. Был он председателем множества обществ, от чисто филантропических до просветительских, страстно увлекался цветоводством (благодаря чему был знаком и даже отчасти дружен с Никодимовой матерью), а в последние годы стал впадать в некоторый мистицизм. Слухи и пересуды, всегда его окружавшие, передавали смутные рассказы о каких-то заезжих медиумах, соборных радениях, чуть ли не перетекающих в афинские вечера и египетские ночи. Попасть к нему на званый вечер (которые он устраивал не реже раза в месяц, а то и чаще) было одновременно почетно и не слишком трудно: ценя многолюдство, он совсем не скупился на приглашения. Вероника бывала у него три или четыре раза — сперва в качестве падчерицы покойного отчима, а после и просто так — очевидно, он ее в один из визитов отметил (хотя они не проговорили и минуты) и распорядился соответствующим образом, так что время от времени она получала учтивый звонок с, как выражались в этом кругу, почтительной инвитацией. Никодим не был у князя ни разу, о чем, впрочем, не переживал.
Сейчас его мысли занимало другое. У него было ощущение какого-то перекрестка, вернее, развилки: как будто жизнь его приблизилась к моменту, когда нужно предпринять какое-то специальное усилие (или, напротив, избежать каких-то действий), чтобы она направилась по новому руслу, как поезд, приближаясь к стрелке на рельсах, оказывается перед дилеммой раздваивающегося пути. С другой стороны, машинист, его ведущий, не должен сам, притормозив, вылезать из кабины и переводить стрелку, да еще и наугад: от Никодима же, кажется, требовалось именно это — прямо говоря, свернуть в непонятном месте в неясную сторону под влиянием смутных ощущений. Зазвонил телефон, первым чувством было не брать трубку (и сам он этому удивился: прежде такого не водилось) — задушив собственную нерешительность, он подошел и мгновенно узнал отчетливые материнские модуляции. «Все в порядке, надеюсь?» (Он на секунду подумал, не рассказать ли ей все произошедшее за последние дни, но решил воздержаться.) — «Да, вполне». — «Ты когда в командировку?» (Она упрямо называла его разъезды ради врачевания чужой ностальгии командировками.) — «Может быть, завтра». — «А куда на этот раз?» — «В Витебскую губернию, там…» — начал было он отвечать, но понял, что мать его не слушает. — «Ты можешь отложить отъезд до понедельника?» — «Ну, наверное, а что?» — «Князь приглашает тебя на ланч. Воскресенье, в пятнадцать часов. У тебя есть приличный костюм?» — «Вообще-то, да, но…» — «Возьми, займи, купи». (Тут только он понял, что мать страшно нервничает, и задней мыслью осознал, что он слышит ее в таком состоянии чуть не впервые в жизни.) — «Хорошо, хорошо». — «Будь обязательно. Знаешь как добраться?» — «Знаю». И повесила трубку, по своему обыкновению не прощаясь.
