Обе будки были свободны, Вероника пропустила вперед пса, потом сняла рюкзак и положила его на пол, следом зашла сама, так что места уже не осталось. Пес поставил передние лапы на рюкзак и потянулся к ней, обдавая ее своими запахами — мокрой псины, неухоженной пасти и еще чем-то тревожным, специфически звериным, что Вероника определила бы как мускус. В полутьме трудно было разобрать цифры на ошейнике, но, немного вывернув его к свету фонаря, она справилась. После третьего гудка включился автоответчик. «Резиденция прозаика Шарумкина, — сказал высокий мужской голос. — Самого Шарумкина не бывает дома никогда. Вы можете оставить ему сообщение, но ответ отнюдь не гарантирован» (ей показалось, что на последних словах записи фоном раздался посторонний звук — как будто кто-то сдавленно хихикнул или (догадалась она) собака тихонько тявкнула. После зуммера она стала говорить: «Здравствуйте, я по поводу собаки», — и немедленно с щелчком и писком голос самого живого Шарумкина оттеснил в сторону свое механическое подобие: «Алло, алло! Пес у вас?» — «Да, в полном порядке». — «А где вы?» Ей хватило ума не ответить «рядом с вашим домом», так что она сказала только: «На Землянке, в телефоне-автомате, рядом с семиэтажным зданием». — «Где сквер?» — «Да». — «Подождите у будок, я через три минуты буду».

Его командный тон ей не понравился, но сам поворот сюжета показался добрым предзнаменованием: главное, что теперь не было нужды в тяжеловесном реквизите и сложных манипуляциях с ним, а все становилось в зависимость от того, сможет ли она взять нужный тон в беседе, которая ей предстоит. Впрочем, времени переменить замысел уже почти и не оставалось: под дальним фонарем показалась высокая, тощая, вся какая-то изломанная фигура спешащего Шарумкина, при ходьбе он размахивал руками с неестественностью заводной игрушки и каждые несколько шагов как бы приподнимался на цыпочки, стараясь, может быть, разглядеть собаку. Последняя тоже заметила его и рванулась вперед, поскуливая. Вероника подхватила рюкзак, стоявший до этого на земле, и двинулась навстречу, влекомая псом, подпрыгивающим от возбуждения. Наконец встретились: Шарумкин опустился на колени и обнял собаку, та виляла хвостом, но, кажется, испытывала неловкость от демонстрации хозяйских чувств. Наконец вспомнили и о Веронике.

— Где вы его нашли?

— Это он меня нашел — подбежал ко мне, тут рядом.

— Вот паршивая собака. Удрал, представляете? Хм, а что это?

Вероника поторопилась отвязать поясок от халата и скомкать его в кулаке. Шарумкин поднялся, слышно хрустнув коленями.

— У вас с собой поводок?

— Да он не убежит.

— Правда?

Они оба засмеялись. Обрадованный пес запрыгал вокруг. Шарумкин внимательно осмотрел Веронику.

— Знаете, это дело, конечно, не мое, но у вас из рюкзака что-то капает.

— Если бы дело происходило в одной из ваших книг (он вздрогнул и взглянул ей прямо в глаза), я бы должна была признаться, что у меня там расчлененный труп, и попросить у вас помощи.

— А чей труп?

— Вам не кажется, что это слишком нескромный вопрос после пяти минут знакомства? Кстати, меня зовут Вероника.

— Меня называют по-разному. Нет, не кажется. Ведь от этого зависит, что мы будем с ним делать. Станут ли искать этого человека или нет, толстый он или худой, как я (он оглядел себя, как бы припоминая собственную внешность).

— Увы, должна вас разочаровать. Это всего-навсего бутылки с теплой водой.

— Барышни, гуляющие по ночам с полным рюкзаком бутылок и находящие чужих собак, не так часто встречаются в так называемой реальности. Заметьте, я не спрашиваю, зачем вам бутылки. И не приглашаю вас к себе просушиться. Я просто говорю: что дальше?

— Вы, кажется, обещали вознаграждение. Или «возн.» на ошейнике означает что-то еще?

— Обещал.

— В денежной или натуральной форме?

— Это необычный вопрос. Что вы имеете в виду, говоря о натуральной?

— Одно желание. Как в фантах.

— Как в сказке про золотую рыбку? Давайте, это даже пикантно. На рыбку я не тяну, но могу считаться, например, золотым сомом. (Он зашамкал, действительно сделавшись похожим на крупную тощую рыбу.) Я, чудовище из речных глубин, возмутитель омутов, властелин русалок, поедатель купальщиц, — в твоей власти. (Проходившая мимо немолодая пара шарахнулась.)

— Я приехала сюда в надежде обманом втереться к вам в доверие. Пес избавил меня от этого. Я бы хотела записать интервью с вами.

Он задумался.

— Если бы я не видел, как этот паршивец сам убегает, я бы решил, что вы подстроили это специально. Но вообразить, что вы сговорились с ним за моей спиной, мне трудновато… Ладно. Я обещал. А как вы хотели, пользуясь вашим выражением, втереться?

— Не скажу.

— Хорошо-с. Не смею настаивать. Запомнили телефон? Позвоните мне завтра, и мы договоримся. Пойдем, Тап.

«Вот, собственно, и вся история, — закончила Вероника. — На другой день мы созвонились, на третий встретились в „Балчуге“ и записали интервью, еще через три дня его напечатали. Вскоре мы повстречались с тобой, а дальше ты все знаешь».

— И больше ничего? — спросил Никодим. — Никаких свиданий, ночных телефонных звонков, прогулок при луне?

Он встал из-за стола и подошел к окну. Были видны два ряда желтоватых фонарей, уходивших в дальнюю перспективу; возле каждого — рой суицидально настроенных насекомых; одинокая припаркованная машина, кого-то ждавшая, судя по горящим габаритным огням. В бликующем стекле отражалась и Вероника, задумчиво глядящая ему в спину.

— Ты говоришь прямо как твой отец, — усмехнулась она. — Наконец-то я могу тебе это сообщить.

Он повернулся, сделал два шага к ней и опустился на одно колено, как рыцарь перед дамой или французский дворянин перед палачом; она машинально подалась к нему. «И так он никогда с тобой не делал?» — «Нет». — «А так?» — «Нет, никогда». — «И так нет?» «Нет, нет, нет».

 В углу комнаты, слева от двуспальной кровати, стоял старый торшер, похожий на поникший гриб или тощую цаплю; из-под черного его абажура с медными клепками вырывался неширокий сноп света, обрисовывавший ровный круг с четко очерченными границами. В естествознании есть одно замечательное упражнение, полезное для науки и занятное для ученого: огородить при помощи особой рамки ровно метр выбранной наугад земной поверхности, после чего провести полный, тотальный учет всего, что в этот квадратный метр попадет. И сколько же невидимых с первого взгляда существ и предметов там обычно оказывается! Несколько видов трав, десятки насекомых, многоножки и слизни, не говоря уже о простейших и прочих тихоходках. Конечно, вырванный светом круг Никодимовой квартиры был бы куда менее урожайным, и, наведя резкость на максимум, мы выявили бы лишь сонм кожеедов с пылевыми клещами, наших вечных спутников, но попали в него и более крупные объекты: что-то скомканное, кружевное, навзничь лежащее; пара туфелек удивительно маленького размера, жмущихся друг к другу, как напуганные мышки; видная из-под края одеяла очень светлая, почти белая, как будто мраморная, женская ступня; сидящий на краю кровати в позе мыслителя понурый Никодим.

Мысли мешались в его голове: он бродил взглядом внутри освещенного конуса, съезжая то и дело к его смысловому центру, — Вероника, не любившая прямых взглядов, обозвала бы его фетишистом и венским старикашкой и спрятала бы ногу под одеяло, но она спала, так что к прочим его чувствам примешивалось и ощущение неловкости. Ее стопа, плюсна, пальцы, аккуратные, чуть поблескивавшие ногти казались ему совершенным произведением искусства, божественным изваянием, вышедшим из-под неземного резца; в высоком подъеме (за которым он, прилежный некогда почитатель анатомических атласов, легко угадывал череду подвижных сочленений феноменальных по изяществу костей) чудилось ему нечто готическое, отражение пленительной средневековой архитектуры, наивной в своей обстоятельности. Стопа была греческого типа, с самым длинным вторым пальцем и чуть уступающими ему большим и третьим, от которого шло мягкое понижение к четвертому и мизинцу. Из гимназического курса он помнил, что в человеческой ступне — двадцать шесть костей; он стал припоминать их, прикидывая расположение, — и, естественно, сбился, пытаясь заодно вообразить, как могут они, такие маленькие и мягко соединенные, выдержать человеческий вес, не погнувшись и не сломавшись, — как великий инженер, верховный архитектор, создавший нас по своему образу, рискнул, несмотря на все свое могущество, доверить нашу подвижность такому ажурному устройству. Переведя взор в режим воображаемого рентгена, он не мог вернуться к прежнему образу созерцания, видя перед собой уже не точеную женскую ножку (глянув на которую Пушкин вздохнул бы с облегчением, подмигивая ему: «повезло, братец»), а сложноустроенную хрупкую плоть: слои эпителия, редкие волоски, пульсирующие сосуды, прозрачную лимфу, багровую кровь, нити мышц, суставы и хрящи, — и все это, соединенное во множестве точек, находилось в непрерывном незримом движении. Он ужаснулся уязвимости этого не механизма даже, а конгломерата механизмов: эту «пару стройных» окружала тысяча опасностей, от шального автомобиля до клеточного сбоя, — и даже, избежав их все, как сказочный колобок или (созданный по его мотивам) шарик в пинбольном автомате, они обреченно, топ-топ, шагали к неизбежному, всех ожидающему концу. «Что за дикая расточительность, — подумал он даже со злостью, — растить из крошечного комочка, ничтожной протоплазмы все эти сложные структуры, божественные нити; питать их, насыщать душу впечатлениями, растравливать чувствами — и потом дать этому всему обратиться в бессмысленный прах». Какое-то тяжелое вдохновение владело им, мысли мешались; он прилег на подушку и забылся в полусне, а когда проснулся, в комнате уже было светло и полностью одетая Вероника склонилась над ним.