Фонарей не было и тут, но по асфальту идти было легче, и Никодим, приободрившись, стал размышлять о первоочередных делах. Все меньше и меньше хотелось ему являться в участок: понятно было, что, увидев на пороге гражданина с руками по локоть в крови и взволнованным рассказом об убийстве в деревенском коттедже, полицейские его первым делом задержат — и будут совершенно правы. Было это неудобно сразу по нескольким причинам: с одной стороны, это могло поумерить следовательский пыл в отношении истинного злодея, с другой — даже если допустить, что ему поверят и розыск убийцы не остановят, все равно Никодиму, по всей вероятности, пришлось бы провести это время в тюремной камере, что представлялось ему перспективой крайне незаманчивой. Как и любой человек, не брезговавший криминальными драмами в синематографе, он примерно предполагал, в каком направлении пойдет сейчас расследование, и думал, что до него если и доберутся, то не сразу. Собственно, ему требовалось совсем немного везения, чтобы не успеть оказаться в поле зрения полиции до завтрашнего поезда: отчего-то он был уверен, что за три-четыре дня, которые придется потратить на Шестопалиху, ситуация разъяснится и убийца будет если не найден, то хотя бы определен. При определенной доле фарта Никодим мог вообще не понадобиться: даже если следователь пройдет по сегодняшним следам Зайца, начиная со скандала с премией, то на его сравнительно юного спутника ему укажут только официантка и шофер (кстати, неизвестно куда девавшийся). При этом официантка знает его лишь как сына Шарумкина, чего для идентификации явно недостаточно, а шофер мог только запомнить его внешность: кажется, ни о чем, что могло бы послужить определению личности, они с Зайцем при нем не говорили. Дом, конечно, был полон его отпечатков пальцев, так что в случае поимки отпираться было бы бесполезно, но опять-таки в полицейской дактилоскопической картотеке Никодима не было, так что прямо указать на него они не могли.

Поток его размышлений был прерван автомобилем, обогнавшим его и сразу остановившимся. Не слишком разбиравшийся в машинах, Никодим отметил, что своей горбатой формой он больше всего напоминает небольшую черепаху, что сразу его иррационально расположило; впрочем, логическая часть сознания подсказала ему, что он не похож на полицейскую машину и, следовательно, безопасен. Он подошел к правой двери, стекло которой рывками опускалось: за ним обнаружилась немолодая и чрезвычайно корпулентная дама, которая с некоторым даже раздражением бросила Никодиму «да садитесь же». Тот потянул ручку, но дверь не поддалась. «Нажмите», — крикнула она еще более раздраженно. Ручка не нажималась. «На ручке кнопка, ее нажмите», — размеренно произнесла дама, явно, с трудом сдерживаясь. Наконец дверь поддалась, и Никодим скользнул внутрь. Машина немедленно тронулась.

Никодим вновь мысленно сравнил себя с щепкой, уносимой потоком, игрушкой столь могучих сил, что сопротивляться им было бы нелепо и смешно. Конечно, теоретически можно было отказаться садиться в «фиат» (он разглядел эмблему на тоненьком руле) и остаться на темной обочине: вряд ли спасительница стала бы засовывать его в машину насильно; с другой стороны, ему как-то не хотелось нарушать логику происходящего, в которой чудился внутренний замысел; более того, он полагал, что волю, управлявшую его бытием, ему не переломить. Подобно опытному пловцу, попавшему в зону подводного течения, ему казалось правильным сберечь силы, поддавшись движению воды, чтобы потом, обретя собственную волю, выгрести уже безвозбранно в сторону спасительного берега.

В лучах фар встречных машин он украдкой разглядывал свою автомедоншу. Лет ей было около шестидесяти, а может быть, и побольше. Очень полная, высокого, вероятно, роста, она вела машину, глядя прямо перед собой, так что виден был только ее профиль с носом горбинкой, придававшим ей что-то горделиво-римское. Коротко стриженные волосы были покрашены в неестественный оттенок сине-фиолетового колера (отчетливее в редких сполохах света было не разглядеть). Одета она была в светлое, слегка легкомысленное для своего возраста платье с крупными цветами; от нее крепко пахло сладковатыми духами, пропитавшими весь салон.

Как известно, чем дольше длится молчание, тем труднее его прервать: как будто весомость текста определяется исходя из количества слов на единицу времени. Никодиму казалось равно нелепым и начинать беседу с замечания о погоде, и разрубать повисшее безмолвие вопросом, что, собственно, заставило водительницу остановить машину рядом с бредущим вдоль дороги непонятным типом. Впрочем, покуда он обдумывал реплику, первое слово осталось за дамой: когда они остановились на красный сигнал светофора (поскольку тем временем они въехали уже в Москву и неслись по освещенным улицам), она издала полувздох-полувсхлип — и Никодим с нарастающим чувством неловкости увидел, что она с трудом сдерживает рыдания. В желтом свете близкого фонаря он заметил в ней то, что ускользнуло в полутьме: крепко сжатые челюсти, слегка подрагивающие губы и единственная слеза, медленно катящаяся по щеке. Волосы ее и точно оказались светло-голубого цвета, причем выкрашенные так искусно, что Никодиму почудилось даже сияние, от них исходящее. Чуть резче обычного она переключила рычаг, отчего «фиат» взвыл мотором, освободившейся рукой убрала слезу, и вновь они в полном молчании помчались по безлюдным улицам. Никодим, поглядывая на нее боковым зрением (прямо в упор рассматривать сделалось тем более неловко), обратил внимание на некоторую странность ее посадки: своей выпрямленной спиной она не касалась спинки сиденья, как будто та была чересчур жесткой, холодной или мокрой — или просто у нее болел позвоночник.

Сперва он не узнавал улиц (в этой части Москвы ему приходилось бывать нечасто), но через некоторое время какая-то последовательность домов показалась ему знакомой, затем еще и еще — и вскоре он понял, что они приближаются к Пресне, впрочем явно стараясь не выезжать на центральные магистрали, а пробираясь переулками. Здесь было уже многолюднее: работали бары, у которых, по летнему времени, кучковались запоздалые праздные гуляки, вышедшие ненадолго из дымной полутьмы. Собственно, отсюда Никодим легко мог добраться к себе в Трубниковский и самостоятельно, да хотя бы и пешком, но ему неловко было просить спасительницу остановиться, да и любопытно было, куда они направляются. Последнее разрешилось быстро — проделав еще несколько поворотов и напоследок лихо проехав через проходной двор, она затормозила ровно перед освещенным вестибюлем «Тишинской»: «Вам выходить». — «Спасибо вам огромное». — «Не стоит благодарности. Завтра, вернее, даже сегодня к князю, помните?» Никодим остолбенел. «Вы меня знаете?» — «Ну кто же вас не знает. Всех благ». И уехала.

 Существуют психологические состояния, которые овладевают человеком с непредсказуемой амплитудой, независимо от внешних раздражителей. В самом деле: из множества функций и процессов организма мы можем самостоятельно управлять ничтожной долей — шевелить руками и ногами, поворачивать голову, открывать и закрывать глаза, произносить звуки — собственно, все это, а зачастую и в более грациозной форме умеет всякое нормальное млекопитающее. На этом фоне редкое, но встречающееся у некоторых особей нашего биологического вида умение шевелить ушами представляется восхитительным талантом, почти божественным даром. Между тем ежесекундно внутри случаются сотни и тысячи происшествий, над которыми мы не властны: одни клетки охотятся за другими, третьи делятся, четвертые отживают свой век. Волосы и ногти растут, кожа шелушится, потовые железы занимаются охлаждением. Кое-как мы способны ненадолго управлять своим дыханием, но вряд ли сыщется человек (разве что где-нибудь в Гималаях), который мог бы пошевелить своей печенью или дать ненадолго отдых почкам. Еще менее властны мы над состоянием собственного духа. Дело даже не в пресловутой белой обезьяне (которая, между прочим, есть идеальное автоописание человека, так что совет древнего весельчака следует читать как «не думай о себе самом»). Сама технология придания значений мыслям и событиям находится полностью вне человеческих слабых возможностей, и нам остается лишь наблюдать, прислушиваясь к себе, как силы, определяющие настроение нашего ума, распорядятся им в отдельный момент времени.