То ли магнетическое действие его голоса было столь непобедимым, то ли какая-то предварительная подготовка была проведена с присяжными, либо просто так сошлись звезды, но к невероятному потрясению всех свидетелей и участников и к будущему неслыханному скандалу вердикт присяжных (на который им потребовалось рекордно малое время) был единогласен — «виновна, но заслуживает оправдания», после чего Бобогулова была освобождена прямо в зале суда. Свита Нечаева окружила ее и увезла с собой — и тем же вечером она уже давала интервью на главном оппозиционном радио, повторяя кусками (а вероятно, зачитывая по бумажке) искрометную речь своего спасителя — и про дискриминацию, и про шовинизм. За последующие месяцы она стала одной из главных героинь прогрессистов, регулярно оказываясь то в жюри какого-нибудь конкурса, то среди почетных гостей на приеме в посольстве, то выступая с экспертным заключением по поводу открытия новой линии электрического трамвая или мирного договора с Данией. Вероятно, вполне ожиданным могло быть и сегодняшнее происшествие — но для Зайца оно совершенно явно явилось абсолютным сюрпризом.

Он был очевидно растерян и выведен из себя — из-за чего следующие несколько минут запомнились как странная, нелепая сцена: под шум рукоплещущего зала он что-то быстро говорил Ираиде, которая стояла, улыбаясь с торжествующим видом, и как-то даже немного кивала в такт его речи; потом, вспомнив, очевидно, что он до сих пор сжимает в руке коробочку с премией (вряд ли там были наличные, а скорее чек и какой-нибудь сувенир или хоть открытка), он стал совать ее Ираиде, но она, держа по сценической привычке руки по швам, отказывалась брать и даже отступила на полшага. Тогда он, бросив коробочку на сцену, потянулся к микрофону, который был укреплен на стойке. Очевидно, он был как-то вщелкнут в специальный кожух, так что Заяц никак не мог его оттуда вытащить, но, пока он возился, из колонок транслировалось какое-то шуршание и клацанье. Зал шумел, Ираида победительно улыбалась. Бедняга был ощутимо ниже Ираиды, так что, когда он, бросив попытки, попытался говорить прямо в микрофон, ему пришлось к нему тянуться, отчего он сразу стал похож на грызуна, норовящего добраться до свисающих плодов. «Я… не могу… принять… именем убийцы», — проговорил он свозь шум и собственные астматические пароксизмы: зал взревел, на этот раз негодующе. Ираида отступила на шаг и посмотрела на него с изумлением. «Я отказываюсь!» — выкрикнул он, и стойка с микрофоном повалилась, причем звук от соприкосновения его с полом был похож на какой-то полутреск-полувсхлип. Снова выскочил ассистент, но Заяц, придерживая полу пиджака, неуклюже спустился со сцены и бросился по проходу к выходу. Кто-то из первых рядов поставил ему подножку, из-за чего он споткнулся и почти было упал, но как-то выправил равновесие. Никодим вскочил со своего места и стал быстро, извиняясь излишним шепотом, пробираться между кресел вслед за ним. «По-зор, по-зор», — скандировали собравшиеся. Ираида стояла, скрестив руки на груди, и улыбалась.

 Ничто так не расширяет кругозор человека, как неприятное ожидание в присутственном месте, например в приемной у дантиста. Сидя как-то раз в обширном, нарочито старомодном фойе доктора Циперковича под немигающим взглядом престарелой секретарши (она отчего-то сразу прониклась к нему иррациональной неприязнью и, кажется, изнывала от желания шепнуть доктору, чтобы он пользовал этого пациента без обезболивания), Никодим листал толстенный яркий журнал, посвященный воспитанию детей. Непонятно, почему из груды подобных он выбрал именно его — обзаведение потомством всегда представлялось ему делом далекого будущего, — но как-то так случилось, что он подполз в нужное время под его протянутую руку. Помнится, равнодушно, а после заинтересованно проглядывая его, он поражался, каким бесконечным числом способов правильные глянцевые родители ублажали и развивали своих пресыщенных отпрысков: тут были и совместные походы, и какие-то выпиливания с вышиваниями, и подробная, на несколько страниц, инструкция, как изготовить для именинника особенный торт, который запомнится ему на всю жизнь (Никодим немедленно подумал, что если посадить в торт живую лягушку или мышь — это уж точно поневоле запомнится). Ничего подобного или даже отчасти похожего в собственном Никодимовом детстве не было — кроме регулярного чтения вслух, которое началось еще за пеленой его младенческой забывчивости и продолжалось лет до десяти. Каждый вечер, за полчаса до сна, когда Никодим, начисто вымытый и переодетый в пижаму, лежал уже в кровати, мать приходила к нему и устраивалась в специальном кресле под торшером (абажур его изображал сову: сперва зеленоглазую, после кривую и наконец слепую: вся история болезни заняла несколько лет). Водрузив на нос очки для чтения, она переворачивала громоздкие старинные тридцатиминутные песочные часы и открывала книгу на заложенной вчера странице. Чтение длилось ровно полчаса — и заканчивалось с последней песчинкой, даже если она упадала на середине фразы: любые мольбы о продолжении были бессмысленны. Позже, научившись читать самостоятельно, Никодим, конечно, иногда дочитывал до конца главы после ее ухода, но быстро понял, что этим он непредусмотрительно обкрадывает завтрашнее удовольствие, и делать это прекратил. Самым неприятным бывало случайно заснуть за те несколько минут, пока мать заканчивала собственные дела и разыскивала очки и книгу, — но в этом случае можно было упросить растянуть образовавшиеся излишки времени на несколько дней, прибавляя по пять или десять минут к положенному получасу.

Среди самых сильных читательских (скорее даже слушательских) впечатлений были две книги об Алисе. Никодим не только несколько раз требовал их повторения (едва ли не единственный случай) к тайному, а потом и явному неудовольствию матери, но благодаря им истончилась, а затем и вовсе пала явственная преграда, отделявшая для него написанное от существующего. Эти книги впервые показались ему чем-то вроде путеводителя по весьма труднодоступной, но при этом несомненно существующей стране: проблема была не в невозможности земного обитания ее героев, а в чрезвычайно укрепленной границе, отделявшей их мир от реальности, в которой существовал Большой Козловский переулок. Взволнованный возможностью, хотя бы теоретически, эту границу преодолеть, Никодим стал обдумывать варианты: кроличьих нор в окрестностях дома не водилось, либо они были хорошо замаскированы — у него было большое подозрение, что когда мужик в спецовке лезет по стремянке в люк, а другой меланхолически подает ему какой-то проржавевший провод, скатанный в бухту, это составляет часть большой игры, увлекательность которой они скрывают за нарочито постными физиономиями. Впрочем, попасть в люк по малолетству и зоркости матери было мудрено — но в доме нашлись шахматы. Это был старый, неизвестно каким путем попавший в дом набор, представляющий собой подобие сундучка: внешняя его часть, раскладываясь, делалась доской, чередовавшей клетки из светлой и темной фанеры; внутри лежали черные и белые деревянные фигурки. Обе части скреплялись двумя золотистыми крючками, которые с усилием зацеплялись за золотистые же шпеньки. До истории с «Алисой» удовольствие Никодиму от них было исключительно тактильное: полированный верх, шершавый необработанный фанерный испод, прохладная тяжесть ладных фигур и, главное, замечательный деревянный запах, сберегаемый внутри укладки. Но после чтения все переменилось: одна из книг открывалась изображением шахматной доски, на которой большая часть фигур сгрудилась в нижней половине, а вверху одиноко пасся черный конь. Никодим, встречавший уже в «Задушевном слове» примеры шахматных и шашечных партий (а также кроссворды, шарады и прочие скучноватые забавы), без труда расставил на доске фигуры в соответствии с картинкой из «Алисы», вероятно предполагая, что их правильная комбинация представляет собой код или ключ. Ничего, естественно, не произошло. Тогда он перепроверил их последовательность еще раз, тщательно помещая каждую ровно в центр клетки. Выдержав некоторое время и убедившись, что мир вокруг него никак не реагирует, он решил выждать некоторое время и попробовать застать фигуры врасплох. Несколько раз он выходил из комнаты, выдерживал какое-то время и вбегал обратно, рывком растворив дверь. Потом он решил, что они оживают ночью, и пробовал, посчитав до ста в полной темноте, вдруг зажечь свет, чтобы застигнуть их в движении, — но кончилось тем, что посередине одного из подсчетов он сам заснул уже до утра. После этого он решил их подкормить — и разложил на пустые клетки поля разную пищу на выбор — хлебные крошки, кубик сыра, кружок колбасы, — причем утаскивать их с кухни требовалось осторожно, чтобы не заметила мать, настрого запрещавшая уносить снедь в комнату. Эта часть эксперимента имела неожиданный и даже ошеломляющий успех: ночью Никодим проснулся от шуршания и писка, но, когда потянулся к торшеру, свалил его со страшным грохотом, так что, когда он добрался до комнатного выключателя, все было кончено: еды на доске не осталось ни крошки, а сами фигуры были сдвинуты со своих мест, причем белый слон оказался повержен и валялся на боку. На другой день Никодим, полностью удовлетворенный результатом своих экспериментов, собрал фигуры обратно в сундучок и убрал его в шкаф. Мать, с настороженным опасением следившая за эволюциями его интереса к шахматам, вздохнула не без облегчения.