— Удивительно, насколько у каждого духа свой неповторимый характер, — сказал князь тоном экскурсовода, но при этом налегая отчего-то на «о».

Стакан действительно звучал не деликатными одиночными звонами, как у предыдущих пришлецов, а звенел безостановочной мелодичной трелью, как кубики льда в стакане у больного с эссенциальным тремором.

— Ну спрашивайте же скорее, он это? — торопил князь. Руки мадам О. пришли в движение: очевидно, фраза, которую ей диктовал дух, оказалась достаточно длинной, так что она пару раз замешкалась, не находя сразу нужной косточки. Наконец сложилось

— ТЕНЬ НАБЕЖАЛА НА ОКНА МОРОЗНЫЕ.

— Что это? — Князь выглядел озадаченным.

— Это из стихотворения Некрасова. Хрестоматийного, — подала вдруг голос Лидия Дмитриевна. Князь цыкнул на нее, но сам растерянно переводил глаза с одного на другого, словно подозревая, что они могли сговориться и его разыграть. Никодим прямо встретил его немигающий взгляд: естественно, он тоже не понимал, что происходит, но чувствовал, что замысел князя столкнулся с чем-то непредвиденным.

— Он… опять… хочет… — прошептала мадам О. и, быстро собрав, перевернув и перемешав косточки, стала выкладывать новую фразу, длиннее прежней.

— ГОВОРИЛА БАПКА ДЕДУ ПОЕЗЖАЙ БРАТОК В ВАЛГАЛЛУ.

— А почему бабка через «п»? — изумленно спросил Густав (возможно, инстинктивно подозревая в каждом языковом кривлянии оскорбительный намек на прибалтийское произношение).

— У меня только две буковки «б», — смущенно отвечала мадам О.

— Хватит, — рявкнул князь, но мадам О. снова собрала костяшки и быстро складывала следующие слова.

— ПОДРАГИВАЛИ И СКРИПЕЛИ.

Повисло тяжелое молчание, нарушаемое только свистом ветра за окном. Пламя свечи металось и билось в коробке, бросая багровые тени на лица собравшихся и придавая им особенную значительность, незаметную при дневном или искусственном свете. Никодим обвел их глазами: милые, хорошо знакомые черты растерянной Вероники, насупившуюся мать, ухмыляющегося Краснокутского. Сидевшая рядом с ним Ираида отобрала у него руку и по-школьному подняла ее.

— Кажется, я понимаю, в чем дело.

Князь вопросительно перевел на нее мрачный взгляд.

— Все три реплики связаны с железной дорогой. Может быть, он хочет сообщить что-то с этим связанное?

— Остроумно, — проворчал князь. — Или поторопить кого-нибудь. Во сколько у вас поезд? — Он смотрел прямо на Никодима.

— В двадцать два тридцать.

— Вас отвезут. А остальных попрошу проследовать за мной.

Князь позвонил в колокольчик, непонятно откуда взявшийся в его руке. Дверь отворилась, впустив полосу света. Все зашевелились, отодвигаясь от стола, вставая, с удовольствием разминая затекшие члены. Дворецкий, войдя утиной походкой, задул свечу, собрал костяшки в мешок и понес прочь из комнаты. Загорелся верхний свет. Прежде составлявшие одну цепь исподволь осматривали друг друга, как бы сверяя впечатления, составленные перед границей инобытия с внешностью, проявившейся при ярком освещении. Как-то сам собой возник общий разговор, из которого оказались исключены мадам О., продолжавшая сидеть в изнеможении, и Никодим, так и оставшийся стоять рядом со своим стулом. Сперва он подумал было увести с собой мать или Веронику, но по здравом размышлении отказался от этой мысли: жаль было лишать их гастрономических шедевров, сотворенных поварами князя, а в провожатых он не нуждался. Впрочем, смотреть, как другие гости, не прерывая светского щебетания, выходят через двойные двери в смежную залу, где уже поблескивал хрусталем и серебром накрытый пиршественный стол, было слегка обидно — как будто не сам он торопился поскорее вырваться из-под сомнительных сводов навязанного гостеприимства, а, напротив, его не допускали к трапезе. Дворецкий, мазнув Никодима каким-то липким взглядом, подошел к мадам О. и вежливо взял ее под локоть. Еще двое слуг с салфетками, старомодно перекинутыми через руку, рассаживали гостей вокруг стола. Мать на секунду взглянула на него и пожала плечами. Дворецкий провел мадам О. на заплетающихся ногах через двери и аккуратным движением прикрыл их за собой. Никодим остался один.

 Черный, полированный, огромный, с затемненными стеклами кеб произвел легкий фурор на площади Виндавского вокзала: не видя Никодима, который выглядывал с заднего сиденья, как стеснительная рыбка из аквариума, постоянные насельники этих мест предположили, что к ним пожаловал сам князь: несколько нищих (среди которых один безногий, передвигавшийся с особенной прытью) подобрались поближе к машине, за ними поспешил городовой, придерживая болтавшуюся от усердия декоративную шпагу, от центрального входа задвигался носильщик с тележкой, причем еще один, располагавший вместо тележки лишь собственными, но зато весьма внушительными руками, больше напоминавшими свиные окорока, дремавший до этого, привалясь к каменному парапету вокзала и выставлявший наружу лишь пару исполинских башмаков, на подошве которых была выведена мелом сумма минимального гонорара, проснулся и, мигом оценив ситуацию, бросился наперерез коллеге. Редко случалось Никодиму разбить столько надежд одновременно (обычно это доступно жокею или боксеру), но, погруженный в свои мысли, он этого даже не заметил: выбравшись с заднего сиденья, он принял из рук шофера протянутый ему баул (успевший не только полежать в янтарной комнате замка, но и пропахнуть какими-то мускусными благовониями) и, машинально поблагодарив, двинулся в здание вокзала. Он не то чтобы был удручен произошедшим, но погружался, как с ним порой бывало, в какое-то апатичное недоуменное уныние. Понятно было, что князь неслучайно зазвал к себе лиц, так или иначе связанных с Шарумкиным, — впрочем, из очевидного ряда выбивались Краснокутский (который, по собственным словам, был с ним едва знаком), Густав (о приватной жизни которого Никодиму было известно чрезвычайно мало) и нелепая Лидия Дмитриевна, остававшаяся полной загадкой. Хорошо, допустим, что Лидия Дмитриевна — учительница, соседка или даже давняя его подруга. Кстати сказать, удивительно было, что князь не вспомнил о Зайце — или, напротив, вспомнил и сам подослал к нему убийцу? (Никодим увидел в замедленном повторе, как тот лежал скрючившись в луже крови, и его замутило.) Это объясняло появление мадам О. на шоссе, но порождало сразу серию новых вопросов — откуда, например, они знали, что Никодим не вызовет полицию, как всякий законопослушный гражданин, а, напротив, постарается незаметно убраться с места преступления? Он представил себе мадам О. сидящей в одиночестве за столом и спрашивающей у своей бесплотной знакомой, что происходит. Крупным планом высветились костяшки: «Никодим стремглав бежит к шоссе». Хватит ли там буквочек на такую длинную фразу? Между прочим, вероятно, она могла бы и сказать, кто убийца. И, кстати, где прячется Шарумкин, если он жив. А если бы он был жив, как бы мог он являться на сеансе и отвечать? Никодим почувствовал, что голова его идет кругом, хотя сам он стоит посередине гулкого вокзального зала и небольшая струйка пассажиров огибает его с двух сторон, периодически недовольно поглядывая.

Встряхнув головой, он направился в буфет, надеясь если не прояснить мысли, то хотя бы смягчить их хаотический бег. «Кальвадос есть у вас?» — поинтересовался он у красотки с густо подведенными глазами. «Этого у нас не бывает». — «А коньяк?» — «Хороший или украинский?» Никодим усмехнулся. «Ну водки тогда». — «Сразу графинчик или еще раз подойдете?» Взяв графинчик, пустую толстостенную рюмку с запекшимися в толще стекла несколькими пузырьками воздуха и блюдечко с дармовой закуской (миндаль, соленый горох, маленькие сушки), Никодим огляделся в поисках пустого столика. Не найдя такового, он еще раз пересмотрел занятые, выбирая, к которому пристроиться: сразу отпадали компании и одинокие дамы; идеален был бы деловитый коммивояжер, который мог попробовать отточить на Никодиме свое мастерство, но явно быстро бы увял, не погружая его в трясину застольной беседы. Один, по виду похожий, нашелся: невысокий, лысоватый, в деловом костюме, с незапоминающимися чертами лица, он сосредоточенно ел ирландское рагу, нависая над тарелкой и, казалось, защищая ее всем корпусом не только от возможных посягательств, но и от нескромных взглядов. Перед ним стоял ровно такой же графинчик, как у Никодима, только уже почти пустой. «Позволите?» — спросил Никодим, подходя. «Сделайте одолжение», — произнес тот, поднимая блеклые, серо-голубые глаза. «Вы не узнаете меня?» — помедлив, поинтересовался он. «Ээээ… нет», — честно отвечал Никодим, покопавшись в памяти и твердо убедившись, что видит своего неожиданного собеседника впервые в жизни.