По мере приближения к дому паника все больше охватывала Никодима: то казалось ему, что Заяц не умер, а был просто без сознания, так что он оставил лучшего друга своего отца без необходимой помощи. То, убедив себя, что помощь тому уже не требовалась, он понимал вдруг, что оставление места преступления было нелепым, ни с чем не сообразующимся шагом. Дальше он начинал быстро фантазировать — о спорой и ладной работе полиции, которая мгновенно вычислит его («хотя бы по оброненному паспорту», — подхихикнул внутренний голос, заставив его одной рукой схватиться за карман с паспортом, второй за сердце, а была бы третья — и ей бы нашлось занятие) и помчится за ним в погоню. Вообще инстинкт бегства, унаследованный нами от травоядных предков (NB: не связана ли вечная наша раздвоенность с тем, что одна группа наших пращуров некогда охотилась на другую), способен подчинить себе всю сущность человека, загнав в невидный угол остатки его рациональности. Нечто подобное происходило и с ним: в метро (он чудом успел на последний поезд и проехал две остановки) везде мерещились ему соглядатаи; на своей «Гумилевской» он выскочил, когда двери уже стали закрываться, чтобы посмотреть, не двинется ли кто за ним, потом проверял на улице, нет ли слежки, потом долго, не решаясь зайти в подъезд, изучал свои темные окна и, наконец, с вздохом облегчения ввалился к себе в квартиру.
Здесь все было как обычно, как будто все происшествия многотрудного дня остались за тяжелой входной дверью. Еще находясь во власти панической инерции, он быстро обошел комнаты, всюду зажигая свет и вглядываясь в угрюмо молчащую мебель, стараясь и робея обнаружить какие-то произошедшие изменения, новые трещины в окружающем его привычном мире. Убедившись в его неповрежденности, он почувствовал себя кем-то вроде рыбки в аквариуме во время землетрясения, чье хрупкое убежище вот-вот готово дать течь, сделавшись случайной точкой приложения безликих могущественных сил. При этом ему как-то не сиделось на месте: энергия бегства накапливалась, не находя выхода. Он попытался поужинать, но, никогда не страдавший особенным отсутствием аппетита, он почувствовал вдруг род отвращения к еде — как марафонец перед забегом боится налегать на завтрак, чтобы не сбить организм с единственной цели. Наливая чай, Никодим случайно смахнул носиком чайника наполовину полную чашку, она упала, разбившись и ошпарив ему ногу. Зашипев от боли, он бросился за шваброй, веником, тряпкой, но по косвенной цепочке ассоциаций понял вдруг, что у него открыты шторы и, следовательно, его хорошо видно с улицы; мигом погасив всюду свет, он стал торопливо задергивать их, причем так спешил, что от быстро бьющегося сердца почувствовал прилив крови к голове. Свет зажигать не хотелось; сделав новую чашку чая (на этот раз без происшествий), он вновь подошел к окну и аккуратно потянул штору, выглядывая на улицу: там ничего не изменилось — те же два ряда фонарей, уходящих к Никитской, и едва ли не те же самые насекомые, которые всё не могли решиться на последний шаг, крутясь и завиваясь вокруг заманчивого желтого огня. Их внешне хаотическое движение завораживало его, отправляя мысли в подобие этих плавных коловращений; было в них что-то гипнотическое, глубоко верное, убеждающее одновременно в тщете и небессмысленности происходящего. Картины прошедшего дня плавно проплывали перед ним: то видел он Ираиду на сцене, то Зайца, витийствующего в кабаке, то лохматую говорящую голову шофера — и все они, вращаясь и проплывая перед его умственным взглядом, превращали линейность прошедшего дня в какое-то плавное кружение вокруг ослепительного центра. Он волевым усилием постарался остановить эту мысль, чтобы как следует ее обдумать, — но в этот момент позвонили в дверь.
Разом померкло внутреннее сияние и остановилось кружение: Никодим мигом опустил штору, как будто внешний мир, за которым он подглядывал, воспользовался этой щелью и вторгся к нему. Медленно, стараясь двигаться беззвучно, он направился в прихожую, мысленно нахваливая себя (что с ним случалось нечасто) за выключенный свет: можно было аккуратно посмотреть в глазок, чтобы решить, открывать дверь или притвориться отсутствующим. Проблема была в том, что нежданный визитер мог заметить по легкому изменению тона глазка, что в квартире кто-то есть, так что действовать следовало с крайней осторожностью. Раздался новый звонок; поторопившись, Никодим сдвинул неизвестно откуда взявшийся на пути стул; тот скрипнул. Скрываться далее было бессмысленно — рассердившись на себя и на посетителя, он в несколько шагов преодолел оставшееся расстояние, крутанул ключ и распахнул дверь: за ней стояла Вероника.
Привыкнув за день к обществу людей недовольных, встревоженных, язвительных и просто скверных, он сперва даже оторопел от выражения ее лица — приветливого и слегка смущенного. «Привет, вот и я, — сказала она. — Прости, что не предупредила: я звонила, но ты не подходил. Или опять телефонщики…» При всей своей бытовой аккуратности, Никодим терпеть не мог оплачивать счета, так что изможденные ожиданием электрическая и телефонная компании полюбили в последнее время в дисциплинарных целях отключать свои живоносные провода, из-за чего несколько месяцев назад им с Вероникой пришлось (к обоюдному, кажется, удовольствию) провести вечер при свечах и молчащем телефоне. «Ну если что, я завтра схожу оплачу, — продолжала она, входя в квартиру и поворачивая выключатель. — Так, свет, по крайней мере, работает. — Она сбросила свой светло-зеленый плащ и, продолжая говорить, стала пристраивать его на вешалку. — Ты не поверишь, что я сегодня видела. — Она повернулась к Никодиму и тут впервые заметила выражение его лица. — Что случилось?» — «Ничего» — «А почему ты выглядишь так, как будто мертвеца увидел?» Он едва не сказал, что меньше двух часов назад как раз видел мертвеца, но удержался. — «Да все в порядке, проходи». — «Нет, что-то нет так, я же вижу». Пожав плечами, она пошла на кухню, на ходу зажигая свет. «Не включай», — крикнул он вслед запоздало. Она с недоброй полуулыбкой обернулась, продолжая держать руку на выключателе. Свет горел. Никодим подскочил к ней и попытался отвести ее руку от тумблера, чтобы выключить свет; она, от природы сильная, сопротивлялась. Волны паники, подступавшие к нему весь вечер, снова накатили, так что он дернул сильнее и, кажется, повредил ей палец, она с криком отпрянула. С бьющимся сердцем он выключил свет и бросился к окну: за окном все было по-прежнему, только насекомые куда-то исчезли.
— Ты ничего мне не хочешь объяснить? — сухо спросила Вероника, становясь поближе к свету, доходящему из прихожей, и разглядывая ноготь мизинца.
— Тут нечего объяснять, — буркнул Никодим. — Просто не надо пока зажигать здесь свет.
— У тебя что, гость? Или скорее гостья?
— Ну проверь.
— Еще чего. Ладно, я вижу, ты не в настроении. Давай, до скорого.
Никодиму очень хотелось ее удержать: мысль о том, чтобы остаться вновь одному в темной квартире, его почти ужасала. С другой стороны, рассказывать все, произошедшее за день, ему было невмоготу — не оттого, что он что-то из этого хотел скрыть, но по каким-то внутренним причинам. Тем более что наготове было и внешне благородное (а в сущности подловатое, поскольку нечестное) объяснение вроде того, что он не хотел впутывать ее в сомнительные дела, чтобы не подвергать опасности. Все-таки он сделал еще одну попытку:
— Может, останешься все-таки? У меня был тяжелый день.
— А теперь предстоит тяжелая ночь, — отрезала она. — Я бы сказала, что еще и одинокая, если бы не надеялась, что это ты сможешь исправить. Завтра, кстати, не звони — князь обещал прислать за мной машину, так что встретимся прямо там. Если ты, конечно, сможешь отвлечься и выбраться.
После чего хлопнула дверью и, не запирая ее, поспешила вниз по лестнице. Никодим прислушался к удаляющемуся звуку ее каблуков (заодно тщетно постаравшись вспомнить, в каких туфлях она была), аккуратно запер дверь, повесил на нее цепочку и замер в задумчивости. После вновь вернулся к окну и занял наблюдательный пост за шторой. Вероника вышла из подъезда и, помешкав секунду и резко развернувшись на каблуках, пошла в сторону Никитской. Никодим впервые задумался, какая у нее широкая, размашистая походка. Словно темная тень метнулась сзади за ней, но сразу исчезла; она так и не обернулась. Глядя, как она удаляется, плавно ступая между двумя рядами ясно горящих фонарей, Никодим чувствовал себя как перед финальными титрами фильмы, настолько прямолинейно-символической была эта сцена; впрочем, вскоре она скрылась из виду, и больше на улице ничего достойного внимания не происходило.
