Наконец лес поредел, уступив место чему-то вроде южноамериканской пампы или африканской саванны — широкому пространству, густо поросшему невиданной желтоватой травой с редкими купами кустов и невысоких деревьев; вдалеке видны были группы каких-то пасущихся животных, антилоп или оленей; совсем рядом с дорогой, привязанный к колышку, стоял и смотрел на них умными глазами одногорбый верблюд с надменным выражением морды и отвислой губой, делавшей его необыкновенно похожим на министра финансов Строговича. Шофер погудел: верблюд не обратил на это внимания, но из травы рядом с ним вскинулась заспанная фигура и помахала рукой. «Б-бедуин», — протянул сквозь зубы карла. Машина въехала в тенистую рощу, но не успел Никодим, вывернувшись, попытаться рассмотреть, из каких деревьев она составлена на этот раз, как лес расступился, окружив огромную поляну, на которой стоял самый необычный дом из всех, которые Никодиму приходилось встречать.
Конечно, ему случалось видеть его на фотографиях, причем с самых разных ракурсов: редкий номер «Ходока» или «Демимонда» обходился без репортажей с княжеских вечеринок, так что в кадр, кроме лоснящейся плоти, поневоле попадала и архитектура. Слышал он и знаменитую историю об отце князя, который, побывав в 1880-е годы в Португалии, до такой степени восхитился увиденным дворцом Пена, что немедленно заказал своему приятелю, бывшему с ним в поездке, студенту-архитектору и такому же шалопаю, по возвращении в Москву снести родовое гнездо на Рождественке и на его месте выстроить полную копию дворца. Тот, купив в сувенирном ларьке грошовую открытку и промерив чуть ли не шагами основные размеры, охотно согласился. Оба, естественно, находились, как и всю поездку, под сильным воздействием местных напитков, но и вернувшись и протрезвев, будущий отец намерений своих не оставил. Поднялся страшный скандал: формально юный князь, обладавший независимым состоянием и бывший единоличным владетелем наследного особняка, был в полном праве распоряжаться и домом, и деньгами по собственному разумению. При этом сама идея появления в центре Москвы на месте приземистого допожарного кряжистого дома с окошками-бойницами и системой подземных коридоров, доходящих, по слухам, чуть не до Замоскворечья, готического монстра с мавританскими какими-то башенками приводила в ужас не только многочисленную родню князя, но и официальных лиц.
Сначала семья в обычной манере пыталась объявить его сумасшедшим, но столкнулась с непредвиденным обстоятельством: выяснилось, что он не только был в свое время студентом Медико-хирургической академии (хотя курса и не кончил), но и состоял любимым учеником профессора Мержеевского, специализировавшегося как раз на психиатрии. И несмотря на то что профессор до сих пор не мог простить князю оставление университета ради вихря светских удовольствий, он не сомневался бы свидетельствовать перед любым судом о здравом уме и трезвой памяти своего воспитанника. Тогда попробовали зайти с другой стороны — к князю зачастили официальные делегации: сперва от московского градоначальника, после от Священного синода и даже почему-то от петербургской Греко-католической духовной академии: последние, очевидно, хотели избавиться от подозрения в своем влиянии. Князь охотно всех принимал, внимательно выслушивал доводы, угощал обедом и обещал подумать — между тем в быстро составленной мастерской под руководством приятеля-архитектора вовсю кипела работа. Катастрофа, казалось, была неминуема, когда кто-то из приближенных ко двору хитрецов, чуть ли не Витте, придумал план, который должен был удовлетворить всех, — и сам приехал к князю его презентовать. Говорили, что переговоры их продлились чуть ли не двенадцать часов, за закрытой дверью кабинета князя, из-за которой доносились то крики, то громкие шаги, то чуть ли не звон оружия (на стене кабинета в сложном, но неслучайном порядке развешана была лучшая в России коллекция паппенхеймеров). Дважды из-за двери требовали вина и закусок, но горничную не впускали, забирая поднос прямо у двери. Наконец, уже к полуночи, переговорщики вышли к собравшимся домочадцам князя: сделка совершилась. Князь отказывался от своего намерения, так что фамильный особняк оставался на месте неповрежденным. Взамен казна выделяла князю гигантский участок земли в несколько тысяч казенных десятин в Замосковной половине Московского уезда, выкупив его у Лавры, которой он принадлежал испокон веков. На этой территории князь волен был строить что ему угодно, а правительство готово было помочь ему и лучшими архитекторами, и любыми материалами. От последнего князь отказался, попросив, впрочем, обнести свои новые владения оградой за казенный счет, что и было исполнено. В результате за десять с чем-то лет в самом сердце бывшего монастырского леса вырос невероятный замок, причем архитектор с князем, начав с простого копирования португальского оригинала, вносили в дальнейшем разные изменения в первоначальный план, из-за чего он и увеличился в размерах, и прибавил в неповторимости.
Пока вылезший из машины Никодим разглядывал, ошеломленный, представший перед ним памятник людскому своеобразию, одна из деревянных полукруглых дверей распахнулась и из нее выкатился человечек небольшого роста. Сперва Никодим принял его за дворецкого, подумав заодно, что для так поставленного хозяйства прислугу небось переманивают у британского королевского дома, но по враз подобравшимся шоферу и охраннику понял свою ошибку. И точно — к нему спешил сам хозяин замка, потомственный землевладелец и знаменитый садовод, сам князь В-ий, чье лицо было хорошо известно Никодиму по фотографиям. Последние он, признаться, считал слегка — в той самой мере, в которой нарочитая благожелательность еще не переходит в грубую лесть, — приукрашивающими наружность князя, но, взглянув на оригинал, поразился, до какой степени тот выглядит моложе своего возраста. По самым скромным расчетам (года свои он не афишировал) было ему что-то около семидесяти, между тем как подбегающему мужчине с трудом можно было дать пятьдесят, а то и меньше. Никодиму припомнились многочисленные слухи о таинственных опытах по омоложению, которые велись по заказу и под руководством князя, причем сам он, согласно тем же сплетням, принадлежал к той мужественной породе экспериментаторов, обычной для девятнадцатого века, но вымершей в двадцатом, представители которой охотно проводили эксперименты на себе, тщательно хронометрируя ощущения. Говорили о пересадке обезьяньих желез, переливании крови девственниц, отварах из боливийской травы пупусы, сообщая, впрочем (особенно по части переливания), столь неаппетитные подробности, что проще было признать эти сведения заведомо недостоверными, нежели допустить хоть на миг возможность их правдоподобия.
«Позвольте вас приветствовать, — церемонно обратился к Никодиму князь, почти не запыхавшийся от быстрой ходьбы, — надеюсь, мои ребятишки доставили вас в целости и сохранности». «Все было замечательно», — вежливо отвечал Никодим, не переставая, впрочем, недоумевать, зачем он понадобился князю. Тем временем расслабившиеся ребятишки достали Никодимов баул и стояли в ожидании приказаний. «В янтарную», — бросил князь, и они с баулом отбыли; Никодим не стал протестовать. «Желаете посмотреть конюшни, псарни — или сразу к делу?» — «Сразу к делу, если можно, у меня вечером поезд». — «Жаль, жаль, как говорит заяц в сказке Афанасьева. Я надеялся, что вы погостите дня два-три, потешите старика» (при слове «заяц» Никодим вздрогнул). Князь явно играл определенную роль, причем произносил свои реплики как-то без души, как опытный актер, берегущий силы на репетиции, покуда режиссер занимается его партнером по сцене. Режиссера, впрочем, в поле зрения не было, так что Никодим ощутил по этому поводу род сценической же рассеянности, но решил для простоты подыграть князю: все равно единственным способом выяснить смысл своего появления здесь было плыть по течению. Однако явное малолюдство начинало его тревожить: после того как оба наличных слуги отбыли с багажом, они с князем остались одни — если не считать существа неопределенного пола, самозабвенно натирающего стрельчатые окошки третьего этажа дальнего от них флигеля. Для Никодима, не то чтобы ожидавшего многолюдной вечеринки, но как-то настроившегося на нее, это было удивительным. Князь тем временем, взяв его под руку, повел к крыльцу. Костлявое, но крепкое его прикосновение было неприятно: Никодим украдкой принюхался, подсознательно подразумевая какой-то аромат распада, но не почувствовал ничего, кроме терпких духов и запаха сигар. Мельком он заподозрил, что князь может испытывать к нему противоестественное влечение (ходили о нем и такие слухи), и внутренне наказал себе держаться настороже, заодно посочувствовав противоположному полу: то, что для него было маловероятной, хоть и неприятной экзотикой, составляло постоянный фон женской жизни.
