Мужики занесли ношу в церковь — и немедленно собравшиеся на площади потянулись внутрь, аккуратно сбрасывая свои факелы в две огромные железные бочки из-под горючего, вероятно специально ради этого тут поставленные. Из бочек взметнулось пламя, но на площади сделалось темнее. Дождавшись, пока все жители войдут в церковь, Никодим последовал за ними, уже меньше опасаясь привлечь излишнее внимание, — и точно, никто им не заинтересовался: образовав полукруг, люди стояли спинами к нему, глядя в одну точку. Никодим осмотрелся.
Церковь либо была чрезвычайно старой, либо строители ее старательно имитировали тот бесхитростный стиль, который любили наши пращуры еще до нашествия монголов, когда, не надеясь (по грехам своим) на оберегающую силу молитвы, архитектор заодно придавал храму свойства крепости — с толстенными стенами, маленькими окошками-бойницами и нарочито торчащими из стен ребрами, зримо напоминающими молящимся, что они ненадолго вернулись в уютную утробу, хотя и в каменном ее изводе. Внутренние стены церкви были, вероятно, недавно выбелены, так что следы копоти были только над массивными канделябрами, где истекали воском пучки свечей, служивших скорее для освещения, нежели для бескровной жертвы; однако перед несколькими иконами тоже теплились немногочисленные свечки и висели лампады красного стекла. Впрочем, происходящее в центре круга, куда направлены были все взгляды прихожан, отвлекло его.
На амвоне напротив царских врат был поставлен аналой; между ним и царскими вратами несколько человек что-то делали с несчастной, которую принесли в церковь, — вероятно, перекладывали ее с матраса на пол, покрытый ковром. Она уже не взвизгивала, а выла в голос; сперва Никодиму показалось, что в промежутках между пароксизмами она выкрикивает что-то на непонятном ему языке, но, прислушавшись, он разобрал «ой лихо мне, ой тошно, куда мне деться», после чего опять раздался вой. Краем глаза Никодим заметил движение и увидел, как народ слева от него расступается: его недавний знакомец, облаченный в расшитую золотом ризу, медленно шел к аналою, держа перед собой книгу в серебряном окладе. Несчастная, увидев его, умолкла, но задергалась еще сильней. Священник, не обращая на нее внимания, прочитал короткую молитву. В церкви все стихло — слышно было лишь потрескивание свечей и часто повторяющийся короткий утробный звук — очевидно, кого-то, а может быть и лежавшую на полу бабу, била икота. «Развяжите ей руки», — сказал он негромко. «Батюшка, может, не надо? — проговорила молодуха в платочке, стоявшая рядом, — вероятно, родственница больной. — Она…» Молодуха замялась, и священник, сойдя с возвышения, приблизился к ней, показав жестом, что слушает. Молодуха зашептала. Священник, прикрыв глаза, качал головой. Выслушав ее, он повторил: «Развяжите, не бойтесь». Двое мужиков, присев рядом с больной, выполнили приказание, причем один, взяв в руки связывавшую ее веревку, явно не понимал, что с ней делать, и некоторое время просто смотрел на нее, как бы недоумевая, откуда она взялась. «Иисусе пречудный, Ангелов удивление; Иисусе пресильный, прародителей избавление», — начал священник чтение акафиста, и больная, немного было утихшая, преобразилась: с визгом она заткнула уши и несколько раз ударилась головой об пол, после чего тело ее выгнулось дугой. Невозможно было представить, что обычный человек, не циркач, способен принять такую позу: она опиралась на пол только головой и пятками, выгнувшись наподобие коромысла. Не прерывая чтения, священник вытащил вдруг из книги закладку и бросил ее так ловко, что она приземлилась прямо ей на живот, как будто придавив ее к полу неимоверной тяжестью: не отымая рук от головы, она заизвивалась, словно стараясь выбраться из-под гнета.
«Иисусе пресладкий, патриархов величание; Иисусе преславный, царей укрепление». Осознав тщетность своих попыток, она заколотила пятками по полу и вновь закричала: «Ох ты… ой страдаю-страдаю, ох погуляю…» — и так несколько раз, после чего попыталась все-таки руками сбросить закладку. Испытываемые ею страдания как-то передались и собравшимся: выглядело это, как будто предмет, лежащий у нее на животе, нестерпимо ее жжет и давит, но прикоснуться к нему руками для нее такая же, если не горшая мука — и одновременно нестерпимы были для нее те слова, что хрипловатым невозмутимым голосом продолжал произносить батюшка.
«Иисусе прелюбимый, пророков исполнение; Иисусе предивный, мучеников крепость». Громкий вздох пронесся по храму: каким-то неимоверным усилием ей удалось сбросить с себя закладку (которая, вернувшись к своей ничтожной тяжести, пролетела несколько метров по воздуху и спланировала куда-то в ноги толпе) и вновь тело ее изогнулось; вдоль по нему прошли мелкие судороги, отчего голова ее несколько раз звучно ударилась о каменный пол. Не прерывая чтения, священник сошел вниз и, сделав несколько шагов, подошел прямо к бесноватой. Держа в левой руке требник, он смотрел на нее сверху вниз с какой-то смесью грусти, брезгливости и сострадания. Поймав его взгляд, она широко открыла глаза и стала, глядя прямо на него, выкрикивать в исступлении: «Косматый, пузатый, рожастый, перестань читать, зачитал, дорвался, отпусти».
«Иисусе претихий, монахов радость; Иисусе премилостивый, пресвитеров услада». Священник сделал знак правой рукой, и к нему сразу подскочил невесть откуда взявшийся помощник в черном подряснике; в руке он держал блеснувший красным стеклянный сосуд и что-то вроде кропила — маленькую кисть с золотой ручкой. Увидя это, кликуша взвизгнула и попыталась отползти прямо на спине, загребая пятками, как будто она плыла по воде, а не лежала на каменном полу церкви. Родные бросились было к ней, но священник, остановив их жестом, шагнул вперед и зажал ногами ее голову. Она вновь забилась. Передав требник помощнику (который, как оказалось, успел разыскать отброшенную закладку и вернуть ее в книгу), он обмакнул кропило в сосуд и, наклонившись, начертал крест на лбу несчастной. Она, дернув головой, попыталась его укусить, но зубы лязгнули в воздухе: он успел убрать руку. Тогда она стала быстро хватать ртом воздух, как будто пила его. Священник, выпрямившись, продолжал молча на нее смотреть. Зрители, вероятно понимавшие, что последует далее, придвинулись ближе. Сделав несколько десятков глотков, она с шумом отрыгнула воздух и вместе с ним какую-то полупрозрачную темную массу. Дьячок, раздобывший тем временем перчатки вроде медицинских, сунул руку в отторгнутое кликушей и выхватил оттуда что-то, подняв это на всеобщее обозрение: у него в руках билась длинная серебристая рыбка.
«Иисусе премилосердный, постников воздержание; Иисусе пресладостный, преподобных веселие». Вероятно, эпизод с рыбой если и не был кульминацией, то потребовал чрезвычайного напряжения сил: бесноватая лежала не шевелясь и только тяжело дышала, да и сам священник, кажется, читал более глухим и тихим голосом. Дочитав акафист, он вернулся к амвону: больная оставалась неподвижной. Положив книгу, он остановился. Повисла пауза: слышно было дыхание толпы, потрескивание свечей и легкий, тонкий звук, какой бывает, если непогожей ветреной ночью не до конца притворили форточку. Священник стоял прямо, как солдат на плацу, глядя прямо перед собой поверх голов собравшихся. Никодиму померещилось, что ему не тридцать-сорок лет, как представлялось на первый взгляд, а чуть не вдвое больше — таким уставшим он выглядел.
Наконец он возгласил громовым голосом: «Крест — хранитель всея вселенные, Крест — красота Церкви, Крест — царей держава, Крест — демонов язва, Крест — верных утверждение» — и как будто каменный шар, выкаченный наконец на перевал, набирая скорость, помчался вниз. Больная вновь пошла мелкой дрожью, но теперь вместо хоть и экспансивных, но членораздельных выкриков из уст ее раздавалось что-то неудобоваримое: она то шипела по-змеиному, то гавкала по-собачьи, потом захрюкала свиньей. Священник почти подбежал к ней и мазнул кропилом по губам. Она еще раз дернулась и заговорила, но так, что Никодим, услыхав ее тон, похолодел: до этого она изъяснялась обычным женским довольно высоким голосом, не лишенным даже приятности, если бы не надрывные интонации и содержание произносимых речей. Теперь она говорила мужским слегка надтреснутым басом, причем как будто с каким-то трудноуловимым акцентом. Никодим как-то слышал в опере знаменитого московского баса Михайлова, бывшего, между прочим, дьяконом в одной из церквей где-то в районе Сретенки: исполнял он партию Великого инквизитора в «Доне Карлосе» Верди — именно на его голос больше всего походило то, что доносилось от уст кликуши. Воспоминание это было разительным, рифмующим поверх внешних различий ту и эту сцены: полный зрительный зал (джентльмены в пингвиньих смокингах; дамы в смелых платьях; искорки бриллиантов, поблескивающе в розовых ушках и между увядших прелестей) и дымная деревенская церковь на самом краю России.
