Гудок, второй, третий. Кажется, это будет длиться вечность.

Малиновский, чёрт бы его побрал!

Сжимаю в руках раскалённую трубку и откровенно психую. Жара для начала мая стоит несусветная, макияж поплыл, туфли натирают, а вокруг головы кружатся сонные пчёлы. Спасибо подружке, что надоумила с утра сделать медовую маску для волос.

Снова набираю номер и жду, жду, жду.

— Жень, ну чего там? — кричит с балкона Анька, и я, приподняв край фаты, задираю голову наверх.

— Как видишь — ни принца, ни кареты.

— Ну ты подожди ещё, до регистрации целых двадцать минут, — озабоченно вещает с лоджии седьмого этажа Цветкова, а я, прикрыв раскрасневшееся от зноя лицо фатой, делаю вид, что не замечаю ехидного шушуканья соседок на лавочке.

Да, вы не ослышались — до регистрации моего брака остались несчастные двадцать минут, я как дура стою возле подъезда в свадебном платье, туфлях-лодочках и букетом карликовых роз в руках, в ожидании самого-самого-самого расчудесного на свете недоумка, чьей женой я совсем скоро стану.

Какой чёрт меня дёрнул подписаться на эту авантюру? Пожалуй, после предыстории все вопросы отпадут сами собой…

За неделю до трагического счастливого события.

— I miss you too, John.

— Же-е-ень!

— I have to run later in the evening.

— Женька!

— Seven o’clock.

— Ромашкина, блин! — психует Цветкова и, нагло выхватив из мои рук телефон, безапелляционно вырубает видео-связь. — Через две минуты пара у Веника, он нас в порошок сотрёт. Мы и так половину прошлой лекции в кафе-мороженом прогуляли.

— Ты даже не дала мне с Джоном нормально попрощаться, разве так подруги делают? — нахмурив брови, отнимаю телефон и бросаю на дно сумочки. — Он, между прочим, через несколько дней в Альпы улетает, а там связь плохая.

— Успеешь ещё наворковаться со своим Джоном! Он там, в своей Америке, а Веник, — Цветкова расставляет пятерню на головой и имитирует кроличий прикус, — а Веник здесь, в соседней аудитории и он очень-очень зол. Хочешь помимо билета до Аризоны ещё и на диплом фальшивый копить?

— Нет-нет, это крайне нежелательно. Я сейчас каждую каждый рубль откладываю, копейка — и то на вес золота! — хватаю подругу под руку и едва за ней поспеваю. — Если бы ты знала, как я мечтаю сделать Джону сюрприз! Представляешь, сидит он такой дома, изучает свои походные карты или компас чинит, тут звонок в дверь и та-да-а-ам…

— Что тадам?

— Не догоняешь? А в дверях я, Цветкова! Нежданно-негаданно. Вот он офигеет.

— Веник офигеет ещё больше, если мы на пáру вовремя придем, — Анька открывает дверь и подталкивает меня в шумную аудиторию. — Закончишь универ и езжай тогда куда хочешь. Я мамке твоей обещала за тобой присматривать.

— Да ты сама ведёшь себя как мамка моя порой, — бросаю на стол сумку и плюхаюсь на свободное место. — А я, между прочим, на два месяца тебя старше!

— Возраст, Ромашкина, не годами в паспорте исчисляется, если ты не знала, а содержанием того, что содержится здесь, — бьёт себя ладонью по макушке. — А ты, в своих тепличных условиях, страшнее таракана на хлебнице в жизни ни с чем не сталкивалась.

— Фу-у, да я бы в обморок рухнула, если бы таракана на хлебнице увидела.

— О чём и речь, Женька, о чём и речь, — Цветкова достаёт из сумки свои окуляры и водружает те на нос. — А я с седьмого класса отца пьяного с работы на себе тащила, борщи варила и брата младшего воспитывала.

— Это да, тут тебе не позавидуешь, — вздохнув, ставлю локоть на стол и опираюсь щекой на кулак. — Мама тебя мне в пример с самого детства ставила, мол, посмотри на Аню, какая умная и взрослая не по годам девочка, маленькая хозяйка, а ты… ромашка тепличная. А вот так подумать — фамилии у обеих цветочные, а с клумб разных.

— Просто твою клумбу любовью и баловством поливали, а мою… — Анька машет рукой, намекая закрыть эту не слишком приятную тему, но потом всё-таки не выдерживает: — Зато маменька моя удачно замуж второй раз вышла, — и язвительно, — за моряка! Не зря хоть из дома убегала.

Кладу руку на плечо подруги и притягиваю Цветкову к себе ближе.

— Не расстраивайся, Аньк, зато моя мамка знаешь как тебя любит, мне иногда кажется, что даже больше, чем меня.

— Тёть Алла — мировая женщина. Так что, Ромашкина, даже не думай о глупостях, я с тебя живой не слезу, но до диплома доведу. Я тёть Алле обещала.

С Анькой мы с детства как родные, все так нас и называли во дворе — молочные сёстры. Абсолютно разные, но отлично дополняющие друг друга. А тех пор, как мать её к мужику другому сбежала, Анька мне ещё ближе стала. Вплоть до одиннадцатого класса не разлей вода: совместные ночёвки, вылазки на природу, выходные на даче, да и после школы как шерочка с машерочкой — в институт один поступили, делим однушку на двоих.

И кто сказал, что женской дружбы не бывает?

— Скажи спасибо, что я ей о твоих шашнях с этим твоим мутным Джоном ещё не доложила, — добавляет Цветкова, и я вспыхиваю:

— Ты что! Даже не вздумай! Она меня точно дома под замок посадит, как эту, ну как её там…

— Рапунцель.

— Точно! У меня и коса как раз длинная. А-ань, как же он мне нравится, — ложусь на вытянутую руку и мечтательно прикрываю глаза. — Представляешь: закончу универ, улечу к Джону в Америку, будем с ним вместе путешествовать, потом поженимся, детишек родим…

— Вернись на землю, Ромашкина, — жестоко осаждает подруга. — Джон этот твой мне, если честно, доверия не внушает совсем, — и тише: — Мутный он. Скользкий. Вот пятой точкой чую.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌— Много она понимает, твоя пятая точка, — обиженно принимаю вертикальное положение и одёргиваю полы лёгкого пиджака. — Джон классный и он меня любит. Он сам сказал.

— О, да! Правду в глаза легче всего говорить по телефону. А уж врать…

— Да иди ты! — …и в надежде переменить тему смотрю на часы: — И где этот Веник ходит? На нас за опоздания орёт, а сам уже на четыре минуты лекцию задерживает. Я, может, изнемогаю, к знаниям тянусь.

— Влюбчивая ты, Ромашкина, глупышка ещё, — тоном опытной матроны изрекает Анька и, открыв толстую тетрадь тут же её захлопывает, с хитростью заглядывая мне в глаза: — Вспомни Ширяева. Как ты по нему сохла?

— Ну ты скажешь тоже! Это когда было?! Ты ещё события сорок первого года вспомни.

— А что было в сорок первом? — тут же цепляется Цветкова.

— Война, — хлопаю глазами. — Вторая мировая.

— Между кем и кем?

— Отстань, а! — с улыбкой пихаю в плечо подругу и тоже достаю тетрадь. — Да и не нравился мне Ширяев прям так уж чтобы…

— Да-да-да, после школы его поджидала и записки любовные в карманы подкладывала.

— Это в восьмом классе было, алё! Ребёнок я была.

— А Грибанов? — щурится Цветкова и противненько так меня пародирует: — Анто-он, Антошенька-а, я буду тебя с армии ждать, честно-честно! — и строго своим голосом добавляет. — Потом в жилетку мне рыдала неделю, когда узнала, что он там по самоволкам к девчонкам в общагу от швейного техникума бегает. И курить ты тогда первый раз попробовала, я всё-ё помню.

— А это было в одиннадцатом! Тоже недалеко умом от восьмого ушла, — защищаюсь я.

— Ну хорошо. А Малиновский Богдан?.. — ещё один шар в лузу.

— Ты дурочка, что ли? Малиновский — идиот каких поискать, и по нему я точно никогда не сохла. Так, понравился чисто внешне при первой встрече, но потом, когда я его получше узнала… Да чтобы с ним даже на одном поле — да ни в жизнь! — уверенно отрезаю я и не вру.

Заносчивый мажор. Думает, что вся женская половина института к его ногам пасть готова, едва он только дверь купленного на деньги папочки Бентли приоткроет и пальцем поманит. Ни за что! Вот в него у меня не влюбиться ума точно хватило. Как понравился при первой встрече, так сразу и разонравился.