Вопрос риторический, но в моей душе он пробудил какое-то неясное беспокойство и чувство, что истина ходит где-то рядом, но я так и не смогла её нащупать, потому что катастрофически опаздываю в универ.

Николай Филлипович тепло со мной прощается и одаривает истинно малиновской улыбкой.

Наверное, такой же бабник, как и сынок. Нет, не хочу себе красивого мужа.

— Женька! Ну наконец-то! Я ужасно по тебе соскучилась! — Анька уже привычно виснет на моей шее и я безропотно терплю проявление её восторга. — Ну как ты? Тебе точно лучше? Хотя выглядишь ты отлично, даже будто светишься.

— Я свечусь? Ты это серьёзно? Да я не спала практически. Выжата словно лимон.

— Да? А чего так? — подозрительно щурится Цветкова.

— Может, слышала ночью звуки торнадо? Так вот — это был храп Малиновского.

Анька издаёт нечленораздельное “ах” и прикрывает ладошкой рот.

— Как это? В смысле — храп? Вы что, вместе спали? — добавляет трагическим шепотом.

— Нет, конечно! Он спал на софе, я на его кровати, — и чтобы вернуть мнительную подругу в чувство, поясняю: — Из командировки вернулся его отец, приходится разыгрывать перед ним любящую пару.

— То есть, он не в курсе, что брак фиктивный?

— Выходит, что нет. Я не вникала. Мне как-то всё равно.

— Как-то это всё странно, — задумчиво размышляет Цветкова. — Если отец Малиновского доверенное лицо умершего деда, то он в курсе условия завещания и должен понимать, что столь скоропалительный брак это подозрительно.

В словах Аньки определённо есть логика, но мне не хочется забивать голову и копать так глубоко. Да и эта самая голова забита сейчас другим — где же Малиновский? На автомобильной стоянке возле универа его машины нет. И хоть мне по большому счёту должно быть наплевать на его успеваемость, я всё равно чувствую какую-то неуловимую тревогу.

Не пришёл он и ко второй паре, и к четвёртой. Перед пятой в коридоре меня выцепил Пашутин.

— Ромашкина! Или ты теперь Малиновская?

— Да тише ты! — озираюсь по сторонам. — Чего тебе?

— А где твой муж? Говорил, что будет сегодня, но его нет, на звонки не отвечает.

На душе стало ещё тревожнее. Чего это с ним.

— Понятия не имею, я за ним не слежу, — обхожу Пашутина и иду дальше по коридору.

— А надо бы, — кричит вслед Артём, — смотри за ним в оба.

— К чему это ты клонишь?

— Да так, просто дружеский совет. Если он с тобой свяжется, скажи, чтоб позвонил.

Не люблю Пашутина! И скрывать свою нелюбовь даже не намерена. Наверное, из-за того, что он друг Малиновского я Малиновского и невзлюбила когда-то заочно ещё больше. Ведь верно говорят: скажи кто твой друг. А человек Пашутин так себе, уж мне ли не знать.

Но думать о нём сейчас слишком много чести, и хоть моих мыслей Малиновский тоже не заслужил, я всё равно размышляю, куда это он вдруг запропастился. Надо бы позвонить и узнать. Для порядка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌Отхожу к окну, кстати, тому самому, напротив столовой, где Малиновский предложил свою аферу и набираю номер.

Гудки тянутся один за другим и кажется, что он не ответит. Но где-то на десятом, когда я уже собиралась сама сбросить вызов, в трубке вдруг раздался знакомый голос:

— Да.

Ни “привет”, ни “Лапуля, чего надо”. Просто “Да”. Я поняла, что что-то произошло ещё до того, как задала вопрос.

— А ты чего не на парах? Тебя Пашутин ищет. — Свалить всё на Пашутина — идея отличная.

— Передай ему, пусть не надеется. Я жив. Хотя и не совсем здоров.

— Что? Ты заболел? Чем?

— Забей.

— Ну а всё-таки.

— Температура.

— Высокая? Ты лекарства пил? Окно закрой — дует.

— Да нормально всё! — как-то слишком уж резко обрывает он и торопливо: — Ну пока.

— Пока-а, — разочарованно тяну, глядя как на экране прекращает бежать счётчик секунд.

Ерунда какая-то. Чтобы он осталось дома из-за обычной температуры? Судя по голосу — не при смерти, хотя и чем-то явно озадачен, или даже расстроен.

В душе закопался гнусный червяк беспокойства. И опять-таки: ну кто он мне, какое мне дело до его настроения? Но почему-то не могу перестать думать об этом коротком двадцатисекундном разговоре.

А вдруг сильно заболел и хорохорится? Лежит там один, бедный и немощный, стакан воды подать некому. Между прочим, это я его заразила, вроде как несу ответственность!

— Женька! Вот ты где, а я всюду тебя ищу, — Цветкова торопливо лавирует меж спешащими на пары студентами и машет мне рукой.

Хвостик на затылке, очки, любимая цветастая блузка и серые брюки. Из забот только курсовые да теории. Я замужем всего ничего, но мне кажется, что Анька была в какой-то совсем другой жизни. Будто этот фиктивный штамп сделал меня взрослее. Как глупо.

— Идём скорее, скоро пара у Веника. Желательно не опаздывать, — Анька цепляется за мой локоть и тянет к аудитории.

— У Веника? Вот чёрт, как назло!

— Ну да, приятного мало. А почему назло?

— Потому что мне срочно уйти надо, — и опережая расспросы: — по очень важным делам. Так и хочется важно добавить — семейным.

— А что случилось? Ты плохо себя чувствуешь?

— Теперь Малиновский заболел, вирус мутировал и поверг-таки железного Арни.

Анька цокает и озабоченно качает головой:

— А ведь я говорила ему эхинацею пить и носовые пазухи оксолиновой мазью мазать — не послушал! Вот и заразился!

Представила, как Малиновский по совету Цветковой послушно заталкивает в нос вонючую мазь, ходит в носочках из верблюжьей шерсти и вообще ведёт себя словно пай-мальчик и становится дико смешно.

Освобождаю руку и резко меняю курс.

— Ладно, я побегу, узнаю, что там с ним. Так-то хочется свои миллионы получить, вдруг не дотянет.

— Тьфу тебе! Я хоть этого мажора недолюбливаю, но видела, как он о тебе заботится, так что при всём желании не могу желать ему плохого. Же-ень, — кричит мне вслед: — Бульон ему свари куриный, из гузок желательно, чтоб пожирнее.

Послушно киваю и торопливо бегу на выход, пока не начались пары и у охранника дяди Славы не возникли вопросы, куда это я вдруг намылилась. А мне на объяснения время тратить некогда, мне ещё куриные гузки покупать. Хотя сначала надо выяснить, что это такое…

Преисполненная чувством долга спасти болеющего заруливаю в первый попавшийся на пути продуктовый рынок.

Знала бы я, какой сюрприз меня ожидает по приезду домой, я бы сто раз подумала, а надо ли мне это всё вообще. Включая несчастные миллионы.

Сегодня жарко. Очень. Везу через всю Москву пакет с разморозившимися гузками (лучше бы продавец не пояснял, что это такое) и переживаю, что маршрутка тащится слишком медленно.

Выходить больного — святая обязанность каждого мирянина, ибо всевышний велел не бросать в беде ближнего своего. Да, от скуки я таращилась в книгу соседки по душегубке и это оказалась библия.

Уставшая и взмокшая, оставляя после себя дорожку капель от растаявших куриных задниц захожу в дом и вижу картину: Николай Филиппович сидит на том же месте, что и несколько часов назад — на диване в гостиной, будто и не уходил. Только пиджак небрежно валяется на кресле, развязанный галстук болтается на шее в свободном полёте, а в руках вместо чашки кофе квадратный стакан чего-то тёмного и явно горячительного. И этот образ так сильно резонирует с собранным мужчиной которого я видела рано утром, что возникает глупая мысль: а он ли это вообще. Может, у них в семье завалялся ещё один синеглазый парень-плохиш, а я ни сном ни духом…

— Э-э, здрасьте. А где Богдан?

— У себя, — безразлично кивает наверх Малиновский-старший и делает большой глоток. С стакане характерно звякают льдинки.

Быстро поднимаюсь на второй этаж, открываю дверь в комнату и вижу, что младшенький сидит на вращающемся компьютерном кресле к выходу спиной, подозрительно низко уронив голову на грудь. Руки расслабленно висят вдоль подлокотников, длинные ноги вытянуты вперёд.