— Ромашкина-а.

Опять?! Ну опять?

Мокрая и горячая словно грелка выныриваю из-под одеяла и вижу перед собой Малиновского. Плечи и волосы у него влажные, кажется, он попал под дождь. И точно — по вискам бегут мокрые дорожки.

Бегло смахнув с лица капли, он берёт с тумбочки какие-то коробки, что-то шуршит, затем до ушей, словно из-под толщи воды доносится звон ударов ложки о края чашки.

— Короче, я ни черта не соображаю в таблетках, я и болел-то от силы раз пять за всю жизнь, но в аптеке посоветовали вот это. Это от температуры, это от горла, а эти штуки от кашля …

— У меня нет кашля, — хрипло парирую я и натыкаюсь на строгий взгляд:

— Пей, — он протягивает мне пахнущую химическим лимоном жидкость в высоком стакане и две красно-белые пилюли.

Тяжело приподнимаюсь на локтях и послушно выпиваю всё предложенное. Какая разница, от чего умирать: от температуры или отравления.

Малиновский, нахмурив брови домиком, стоит напротив и выглядит трогательно милым. Озабоченным. Смотрю на него поверх стакана и шмыгаю носом.

— Ты пары прогулял, что ли?

— А, — беспечно машет рукой, — ерунда. К тому же погода дрянь, дома лучше. Я там внизу буду, если что — маяк скинь, поднимусь.

Стягивая по пути косуху бесшумно идёт на выход. Дождь уютно стучит по стеклу, горячее пойло так приятно проходится по раздражённому горлу…

— Малиновский, — окликиваю его голосом Джигурды, и Богдан, держась за дверной косяк, оборачивается. — Ну это… спасибо тебе.

— Спи, Ромашкина, — произносит без всякой иронии и тихо закрывает за собой дверь.

— Говорю же — спит она, не мешай!

— Она мне написала, что при смерти лежит, если я узнаю, что это ты с ней что-то сделал… Я тебя по судам затаскаю, понял? И не посмотрю, что твой дед олигарх!

— Да не ходи ты туда! — громким шёпотом протестует Малиновский, но Цветкова словно ураган сметая всё на своём пути залетает ко мне в комнату. Поверх ветровки жёлтый дождевик, стекла очков в мелких каплях.

Подбежав, падает на край кровати и давай сходу причитать:

— Что с тобой? Я чуть с ума не сошла! Чем ты заболела? Тело ломит? Температура сильно высокая? Дай лоб потрогаю, — Анька касается губами моего лба и как будто даже разочарованно: — Да нет, тридцать семь и пять максимум…

— Богдан мне лекарства купил, я выпила что-то, сейчас получше уже.

Малиновский, сложив руки на груди стоит в дверном проёме и выглядит сильно недовольным. Волосы взлохмачены, на щеке красные “сонные” полосы оставленные подушкой. Какой-то он милый сегодня…

Акстись, Ромашкина. Это всё чёртов жар.

Анька с подозрением оборачивается на моего спасителя и фырчит:

— Фигню по-любому какую-нибудь купил. Я тебе отвар с лавровым листом и черемшой принесла, мёртвого поднимет. И горчичники.

Шуршит пакет, на тумбочку сыпятся одна за другой банки со снадобьями. Я смотрю на Малиновского, он на меня, и я с чего-то вдруг ощущаю себя в его присутствии немного неловко.

Совсем не так как раньше, когда меня только один его вид раздражал, сейчас почему-то не раздражает, а смущает.

Точно лихорадка виновата.

— Спасибо, Ань, за заботу, но зачем ты пару прогуляла…

— Не страшно, потом лекцию у Ермоловой перепишу. Ты, главное, лечись, — и тише: — Может, домой поедем? Он же тебя тут угробит! Никакого ведь к нему доверия!

Смотрю на полную тумбочку разномастных лекарств в ярких коробках, тут же перевожу взгляд на Анькины банки с непонятным содержанием и вяло улыбаюсь:

— Не угробит. Я ему кровь из носа месяц живой нужна.

— Ой, ну не зна-аю, — тянет Цветкова и, скинув капюшон, с любопытством озирается по сторонам. — Симпатично тут. Наворовали, нувориши. За счёт наших налогов жиреют.

— Ань! — с укоризной шиплю на болтушку. — Так мы говорим о них, но не при них же!

Но та только лишь отмахивается:

— А то не так, что ли!

Малиновский закатывает глаза и ретируется, и мне становится немного стыдно за подругу. Хоть он меня и бесит, но он вроде как меня спас…

Анька что-то болтает, делится впечатлением о вчерашней вечеринке, как там было скучно и вообще ни о чём, попутно то и дело трогает мой лоб, сует под мышку градусник, втирает в грудную клетку какую-то вонючую гадость, а я, слушая её убаюкивающий щебет, вспоминаю залпы салюта за домом Самсоновой, потасовку с Эдиком, которая уже не кажется мне ужасной, а скорее смешной, тепло рук Малиновского на своей талии и, вопреки состоянию, чувствую себя слишком уж довольной.

Два дня проходят в каком-то полубредовом сне: температура то жарит, то спадает, я почти ничего не ем и не встаю с постели.

Общение с Джоном пришлось перевести в формат переписки, потому что показываться в таком виде на камеру человеку, который тебя в живую никогда не видел и может сложить превратное впечатление — затея провальная. Зато перед Малиновским хочешь или нет приходится светиться с немытой головой, пылающим щеками и распухшим носом. Не очень приятно, но выбора нет, к тому же он повадился вламываться без стука или после предупредительного скребка, после которого невозможно успеть глазом моргнуть, не то, что привести себя в порядок.

Вот и сейчас, едва заслышав на ступенях торопливый топот и протяжное: “Лапуля-я, твой Айболит вернулся с добычей”, я успеваю только убрать за уши растрёпанные пряди, как он уже вламывается в комнату. В руках бумажный пакет со знакомым логотипом, на лице лучистая улыбка.

— Это что ещё такое?

— Бургеры, картошка-фри и изумительные куриные наггетсы. На твою долю взял. Чуешь, как пахнет, — суёт мне под нос упаковку, но я только кривлюсь:

— У меня нос заложен.

— Поверь на слово — съедобно. Всё лучше, чем бурда, что твоя подружка оставила, — он падает вдоль на софу и вытягивает длинные ноги. Те не помещаются на крошечном диване, поэтому босые ступни свешиваются с подлокотника.

— Это не бурда, это бульон, — поправляю, вгрызаясь-таки с бургер. — Кстати, куда ты его дел?

— Кого?

— Бульон.

— Туда, где ему самое место: спустил в унитаз.

— Малиновский! Цветкова старалась! — возмущаюсь, на самом деле мысленно говоря ему спасибо. Бульон и правда был ужасен. — Только ты ей не говори, — и добавляю: — А то ещё привезёт же.

Малиновский весело смеётся, откусывая огромными кусками биг-мак. И вроде бы ничего такого не происходит: и выгляжу я страшилищем, и состояние не ахти, а на душе от чего-то так хорошо. К своему стыду отмечаю, что даже после общения с Джоном давно подобного не ощущала.

Это всё из-за потери визуального контакта, определённо! Нужно срочно привести себя в порядок и устроить видео-связь. Или хотя бы позвонить, услышать его голос.

В пять утра мне от чего-то не спаслось и я хотела было набрать ему, потому что в Аризоне как раз был ещё вечер и Джон точно не спал, но кое-что помешало мне это сделать…

— Малиновский, а ты чего сегодня ночью на софе спал?

Богдан перестаёт болтать ногой и неуловимо напрягается:

— Не спал я здесь. С чего ты взяла.

— Не ври. Я утром рано проснулась, ты вот на этом же самом месте скрюченный лежал.

Он привычно дёргает плечом и запихивает в рот остатки бутерброда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌— Не знаю. Случайно уснул, наверное, — бубнит с набитым ртом и я прищуриваюсь:

— Я в двенадцать спать ложилась, тебя здесь не было. То есть, ты уже после притащился. Мы же договорились, что до приезда отца ты капитулируешь и каждый властвует на свой территории. Так что ты потерял в моём лазарете?

— Зашёл ночью кое-что из ящика забрать, а у тебя было такое тяжёлое дыхание… Короче, отстань. Это как бы мой дом и моя комната, — он стряхивает крошки с растянутой домашней футболки и поднимается. — Да и мне твоя подруга весь мозг проела, что если с тобой что-нибудь случится — мне хана. Физической расправой грозилась. А я с сумасшедшими связываться не привык.