— В случае проигрыша я ему Бентли свой, а он мне бабкину хрущёвку.

Красивые брови выгнулись удивлённой дугой. Она хотела что-то сказать, но, видимо, в последний момент передумала. Кивнула и снова уставилась в тарелку.

Есть такое понятие, как чуйка, инстинкт, интуиция — чёрт знает как назвать. Наверное, именно это ощущает лисица за мгновение до того, как понимает, что её взяли на мушку. Секунда на принятие жизненно важного решения — либо дать драпу и попробовать выжить, либо украсить чей-то воротник.

Я ощущаю себя той самой лисицей, и если выбирать — то лучше сквозная, чем арктический холод, веющий от её неподвижной фигуры.

— Я правда не думал, что всё так далеко зайдёт, начиналось всё по фану… Придумал эту историю с наследством, чтоб как-то объяснить, зачем мне это всё, знал, что во вспыхнувшие чувства не поверишь.

Продолжаю жалкие оправдания и, ещё не зная, рассказал об этом Пашутин или нет, решаю выложить всю правду до конца. И пусть она окончательно всё испортит — хотя куда уж больше — она должна знать:

— Короче, тогда, в универе, когда я сказал, что владелец НефтьДорТранса мой дед — я соврал. Никакой он мне не дед, так, однофамилец. Мой дед обычный инженер и живёт в Королёве.

Наконец, её взгляд хоть немного оживляется. Пустоту разбавляет что-то похожее на уже знакомую ромашкинскую злость смешанную с недоумением:

— Не дед? Но… зачем ты это придумал?

— Да чёрт знает. Хотел произвести более сильное впечатление, — говорю и, наверное, впервые в жизни ощущаю, как вспыхивают скулы. — Я же не знал тебя ещё совсем, думал, что влиятельный дед-миллионер хороший довод не послать меня куда подальше.

— Поэтому ты запрещал мне о нём говорить при Николае Филипповиче. Задвигал что-то о том, что он с отцом своим поругался, что у них сейчас что-то типа холодной войны… И про умершего деда просил не упоминать, ведь отцу неприятно всё, что связано с бывшей женой… — задумчиво произносит она и тут глаза её в ужасе округляются: — Получается, ты выдумал смерть другого своего деда по матери, всю эту ересь про наследство сочинил, только для того чтобы в каком-то споре выиграть? В тебе хоть что-то святое вообще есть?! Ты человека заживо похоронил!

Заговорила, злится, синие глаза пылают яростью. Злость особенно обрадовала, значит, просыпаются эмоции, а эмоции это хорошо, значит, может, ещё не всё потеряно.

— Ну не настолько я уж опустился. У моей матери нет отца, он умер, когда она была маленькой, стало быть, никакого деда у меня тоже нет.

— И учёбы в Гарварде не было, и никто тебя оттуда не выгонял, — горько усмехается.

Чувствую себя настолько омерзительно, как не чувствовал никогда в жизни. Отмотать бы сейчас плёнку жизни назад, я бы прямо там, в клубе, во всеуслышание признался, что я лузер, обмазался бы собачьим дерьмом и трижды прокричал кукареку, лишь бы только не стоять сейчас здесь и не видеть в её глазах разочарования.

— Если твой дед не миллионер, то откуда бы ты три миллиона для меня взял? Или хотел меня кинуть?

— Бентли бы продал.

— Тебе же его лично владелец НефтьДорТранса Малиновский подарил, — усмешка стала ещё более горькой.

— Я его выиграл в прошлом году, в одном споре со Ждановым. Так, ерундовая тема была… — признаю’сь и понимаю, что ниже падать уже некуда. Привет, дно, мы молочные братья. — Ну дебил я, Жень, что с меня взять. Ну хочешь, забей меня до смерти вот этими мясными рогаликами, хочешь, надавай оплеух, что хочешь со мной делай, — обезоружено расставляю руки в стороны и жду, — надеюсь! — что она кинется на меня с кулаками, обольёт последними словами, выпустит пар, а потом, когда она в бессилии выдохнется, я сделаю всё, костьми лягу, лишь бы она меня простила. Но она ничего не делает, просто смотрит: с презрением, какой-то жалостью и болью, и от этого её взгляда по венам разливается горячая лава неминуемой потери.

Бесполезно. За такое не прощают. Она — не простит.

— Эти мясные рулеты мама моя с любовью приготовила не для того, чтобы ими в тебя бросаться, — больше ничего не говоря, Ромашкина проходит мимо и направляется прямиком на выход.

Бросаюсь следом и в какой-то отчаянной агонии хватаю её за предплечье:

— Жень, пожалуйста, не уходи! Я идиот, знаю, но я правда не думал, что вот так всё получится, не знал, что…

Момент икс. Малиновский-красноречивый романтик, чтоб тебя! Ты где шляешься?! Но няша, халк и остальные за кем можно удачно спрятаться куда-то испарились. Остался я. Просто я.

— Короче, я по ходу влюбился. Не уходи. Дай мне шанс всё исправить и заслужить твоё доверие.

— Руки убери. И не смей ко мне больше приближаться. Никогда, — цедит она и скрывается за дверью кухни.

А потом она ушла, забрала мать, они вместе прыгнули в такси и уехали. Провожать гостей пришлось недоумевающему отцу, ответить что-то внятное которому я был не в силах. Мои силы, как и смысл жизни поджав хвост ушли вместе с моей маленькой, но такой сильной духом любимой девочкой.

Гудок, второй, третий, тридцатый, сто пятый…

— Чего тебе? — шипит в трубку мелкая.

— Она у тебя?

— Нет её у меня! Не звони сюда, предатель. Никогда, понял?

— Осечка — я звоню на её телефон. Понятно, что она не подойдёт, просто скажи — как она?

На заднем фоне слышатся сдавленные рыдания Жени и причитания Хлебовны. Внутри словно оборвался жизненно важный трос. Что же я наделал…

— Нормально она. Намного лучше, чем с тобой, — бурчит мелкая и нервно: — Всё, не звони, я больше трубку не возьму, а Женя тем более.

Вот и всё.

Я не спал всю ночь: курил, пил и многократно порывался то ехать в Печатники и ломиться до победного в дверь Ромашкиной, то на Садовую, чтобы набить морду Пашутину. Почему-то винить его было проще, чем самого себя.

Отец, как верный взрослый товарищ хлопал меня по плечу и говорил что-то о том, что всё образуется, что надо подобрать сопли и быть мужиком, что надо не опускать руки и добиваться её дальше. Но я знал, что после такого она и на пушечный выстрел меня к себе не подпустит. Что это конец, полный крах и гейм овер моей никчёмной жизни.

К утру я всё-таки как-то уснул, прямо в кресле на балконе, с тлеющей сигаретой в руках. Мне снилась чернильная пустота, внутри которой, на самом дне, сидел Филипп Бедросович и, осыпая себя из пакета лепестками роз, заунывно тянул: “а я и не знал, что любовь может быть жестокой, а сердце таким одиноким, я не знал, я не знал…”

И я не знал. До её появления я вообще многого о себе не знал.

Несколько дней я пытался дозвониться до неё, достучаться, сторожил под дверью, караулил в универе. Разумеется, на звонки она мои не отвечала, а едва завидев в коридорах универа переходила на другую сторону, смотря в одну точку перед собой и в упор меня не замечая. Её верная подруга Цветкова как незримая тень неотступно ходила за ней следом, и едва я только пробовал сделать шаг в их сторону, как самка овчарки оберегающая своё потомство бросала на меня ненавидящие взгляды. Того и гляди в горло вцепится. Доступ к Ромашкиной мне был перекрыт по всем фронтам, а потом и вовсе началась подготовка к защите диплома и она пропала со всех радаров.

Именно тогда моя жизнь стала окончательно невыносимой.

Ромашкина незримо преследовала меня повсюду, куда бы я не сунулся, везде натыкался на то, что о ней напоминало: забытая зубная щётка в ванной и блеск для губ на комоде, сложенные по особенному полотенца в шкафу, впитавшийся в стены, мебель и мою душу аромат ванили. А когда я нашёл на полу кухни закатившееся под посудомойку зёрнышко арабики, то чуть разрыдался как маленький мальчик, вспоминая, как мы отнимали друг у друга пакет кофе, а потом целовались лёжа прямо на рассыпанных по кафельной плитке зёрнах.

Мне не хватало её. Я угасал. Ни с кем не общался и много пил. А потом понял, что так больше продолжаться не может и решил попробовать использовать последний отчаянный шаг к примирению…