Теперь он мог представить себе, как, по-видимому, все произошло. Этот незнакомец, человек из ее прошлого, услышал имя Анжелики, узнал, что она здесь, направил ей послание в Хоуснок, и она, воспользовавшись отсутствием Пейрака, и под предлогом поездки в английскую деревню, помчалась к нему. Затем один из людей того, «другого», прислал ему, супругу, находившемуся на Кеннебеке, ложное сообщение, чтобы дольше и вернее продлить его отсутствие…

Нет… Все это как-то не согласовывалось. Все не так… И он представил себе Анжелику такой, какой она была в тот последний их вечер в Вапассу, когда, подняв голову, она вслушивалась в призывный вой волков, и последний отблеск полярного сияния румянцем падал на ее щеки. Глаза ее блестели, и этот ее мечтательной, глубокий, словно зачарованный взгляд вызвал в нем огромный прилив любви, так как он читал в этом взгляде, что эта единственная, ни на одну другую не похожая женщина всецело принадлежит ему одному.

Какая наивность и самонадеянность! Дурак, и еще раз дурак! Как же он не понял, насколько она развратна, опытна, как отлично владеет магией женских чар, как ловко пользуется тем, что не похожа на других, чтобы спокойнее позволять себе, когда захочется, быть такой же, как все они: неверной, лживой, бесчестной изменницей… Для этих тварей нет ничего святого… Сиюминутное желание важнее всего прочего, а раны, нанесенные сейчас, потом всегда можно будет загладить улыбкой, ласковым взором… Влюбленного так легко укротить, и ему так хочется верить всему тому, что говорит красивый ротик: она его любит, она всегда любила только его! Да-да, несмотря ни на что, несмотря на измену…

По временам в нем загорался огонек надежды. Все это — дурной сон. Анжелика скоро явится, вернется! И одним словом все объяснит… И он вновь увидит ее чистой, сияющей, верной своей подругой, любящей одного его, ласковой и страстной, как тогда, в глухих лесах, зимой, в уединении большой теплой постели, или весной, когда они гуляли вдвоем по лугам, где цвели дикие гиацинты. Тогда они были свободны, опьянены новой жизнью на этой пустынной земле, которая была в их полном распоряжении; он влюбленно смотрел на нее и целовал, целовал, пока они не падали в изнеможении на землю, зная, что никто их здесь не увидит…

В глазах Анжелики, поднятых к небу, отражалась зелень деревьев. И она говорила, тихо смеясь: «Дорогой мой, вы сошли с ума»…

Тогда она принадлежала только ему, ему одному, и только он один давал ей наслаждение…

Такой он ее и увидит вновь… Просто не может быть иначе. И тут ход его слепо бредущих мыслей наталкивался на неодолимую преграду фактов:

«Когда он ласкал ее, то называл Анжеликой! Анжеликой!»

Удар и глухой вскрик. Каждый раз, вспоминая эти слова, он резко вздрагивал и сгибался, словно от удара острым кинжалом.

Рассудок его вновь и вновь непроизвольно возвращался к неопровержимому факту: ее видели нагой, пылающей страстью в объятиях Золотой Бороды.

У него и в мыслях не было усомниться в правдивости рассказа этого несчастного Курта Рица. Тот говорил ничтоже сумняшеся, не понимая по своей простоте, каких глубоких струн в душе своего хозяина коснулся. А вино, выпитое на пустой желудок, совсем лишило его понимания того, что он несет, и он был совершенно откровенным. Был бы Риц потрезвее, он почувствовал бы, какое смущение вызвали у присутствующих его слова, и прервал бы рассказ, будучи от природы крайне осмотрительным.

Нет, никаких сомнений быть не может. Беглый пленник видел все, что рассказал. Ночью, вдали от мужа, Анжелика отдавалась ласкам какого-то неизвестного ему мужчины… Ее, жену графа де Пейрака, застали в объятиях Золотой Бороды, и с этим уже ничего не поделаешь…

Та, другая, божественная, исчезла для Пейрака… Осталась эта, чужая, которую он когда-то подозревал в ней, гордая и чувственная, много прожившая на свободе, ловкая актриса, — тем более ловкая, что отчасти не осознает своей хитрости, полагая, что так и надо, так оно должно и быть… жизнь наложила на нее свой отпечаток, и она научилась одерживать победы, благодаря своей бесчувственности. Отныне для нее стали важны лишь сиюминутные желания. Он не раз замечал, что власть Анжелики над мужчинами объяснялась именно спонтанно возникающим чувством сообщности. Она слишком хорошо знала их, мужчин, и была слишком близка им… Улыбкой, одним своим словом, она могла победить и усмирить любого, будь он вельможа или нищий. Это искусство объясняется, по-видимому, тем, что во времена своей молодости она слишком часто становилась жертвой мужчин… Но теперь уже поздно, зло совершилось, и отвратительная реальность налицо… Теперь она была сильнее всех мужчин, никого не боялась, и брала себе тех из них, кого хотела… Ей нравились все мужчины, кем бы они ни были, вот в чем секрет ее обаяния и ее безраздельной власти над ними… За исключением, может быть, лишь самовлюбленных глупцов, вроде этого Пон-Бриана, воображающих, что их делает неотразимыми военный мундир. Нет никакой ее заслуги в том, что она отвергла его. Он ей просто не нравился. А Ломени-Шамбор? Пейрак почувствовал, что между ними происходил какой-то обмен горячими флюидами, и уже спрашивал себя, не наставил ли ему рога этот благочестивый вельможа в его же собственном доме? Анжелика может и святого затащить в свою преисподнюю!..

Анжелика, Анжелика!

Жажда мщения застилала глаза Пейрака кровавой пеленой.

Выйти в море, перехватить ночью корабль Золотой Бороды… Подняться на борт, застать их вместе и убить обоих…

Сверхчеловеческим усилием он заставил себя опомниться.

Утренняя заря вставала над Голдсборо. В заливе, словно исчерченном холодными полосами тумана, грустно перекликались тревожные сигналы судов.

Пейрак не подозревал, что в эту самую минуту, в нескольких милях от него, в форте Пентагует, Анжелика проснулась, чтобы через несколько часов, сгорая от радости и нетерпения при мысли от встречи с ним, сесть в лодку, и к ночи уже прибыть сюда, в Голдсборо, чтобы предстать перед ним.

Вконец измученный, он устало созерцал в тайниках своей души этот разрушенный образ, не пытаясь больше искать оправданий для горькой истины, которую ему надо было испить до дна: Анжелика изменила. Он уже готов был принять ее такой, какова она есть — и всегда была, подумал он — подлой обманщицей.., как все они… Такая же, как все женщины!

Наступал день с его многотрудными заботами, заботами, от которых зависели человеческие жизни.

Граф де Пейрак направился в порт. Он был один в этом белом безмолвном мире, где отныне ему суждено нести в постоянном одиночестве эту неожиданно свалившуюся на него ношу, эту нечаянную рану, всю боль от которой ему еще предстоит узнать: измену Анжелики.

Спускаясь к морю, он почувствовал, что желание сразиться с Золотой Бородой охватывает его все сильнее и неодолимее. Это ощущение своей силы не даст ему сломиться. Он подумал, что туман сейчас весьма кстати: ни один из его кораблей не был готов сегодня пуститься на охоту за пиратами. Туман поможет Пейраку не спеша и тщательно подготовить свои пушки. И завтра или послезавтра он начнет погоню не на жизнь, а на смерть, и ничего его не остановит, пока он не настигнет Золотой Бороды и не убьет его своею собственной рукой.

Тотчас же занялись вооружением стоящих на рейде «Голдсборо», шебеки и двух люгеров.

Он настолько был увлечен мыслями об отмщении, что равнодушно, даже с раздражением, выслушал поступившее от индейцев сообщение о том, что два английских судна потерпели кораблекрушение у мыса Шудик. Пошли они все к черту, и англичане, и французы!

Но вскоре одумался.

Неужели он из-за женщины забудет о своем долге, о своих обязанностях! Он не может остаться равнодушным к судьбам людей, спасти которых может только он один.

Словно маяк, светил созданный им Голдсборо надо всем Французским заливом. Он был источником жизни, помощи, совета. Как все это было теперь безразлично Жоффрею! Но он не мог позволить себе расслабиться ни на миг. Малейшая оплошность — и все рухнет. И что будут думать о нем те, кто все знает? Он преодолел столько преград, чтобы прийти к этому сегодняшнему дню, а теперь готов все заклеймить и разрушить из-за своей проклятой любви?!