Был нынешний день, и сутью в нем была Елизавета.
Вскоре выявилось и тряпично-эстетическое родство их натур. Соломатин уже угадывал, какие вещи Елизавета после примерок и приглядов приобретет и что они непременно окажутся для нее (и для него) хороши. Без всяких слов и вопросов приучила она его и к тому, что каждый их поход заканчивался теперь обновками и для Соломатина, и никаких протестов, еще месяц назад обязательных для проявления самодержавности натуры, эти обновки у него не вызывали. Напротив, они - майки, свитера, брюки, ботинки, прочее - были для него уместны и в точности соответствовали его размерам, цвету глаз и волос (за прической его Елизавета наблюдала с особым тщанием).
Ватники, какие Соломатин, следуя своей доктрине, продолжал надевать для Брюсова переулка, начали его тяготить. «Ничего, ничего! - осаживал себя Соломатин. - Походишь и в ватниках!»
Тогда и произошло событие, ставшее некоей вехой в их с Елизаветой отношениях. Впрочем, и «событие», и «веха» здесь, пожалуй, не подходят. Ничего нового не произошло, просто дадена была пребыванию содержанта вблизи содержанки временная словесная оценка.
Елизавета сообщила Соломатину, что телефоны ее на три дня будут отключены. Значит, должно было состояться ее рутинное свидание с Папиком, оговоренное условиями контракта. Сообщила деловито, как и полагалось. Встречи ее и развлечения с Папиком обсуждению не подлежали. Так постановили изначально. Тогда Елизавета объявила Соломатину, что сюжет «Она и Папик» происходит в ином измерении, в щели какой-то планетарной, и все. И достаточно. «В какой еще щели?» - насторожился Соломатин, но слов не произнес. Про какую-то щель он что-то слышал. Но вспоминать, про какую, не стал.
Нельзя сказать, что в дни свиданий Елизаветы с Папиком Соломатин бывал спокоен. Нет, он маялся. Единственно, не давал волю воображению. А так серчал, и будто в зверинце тигром оголодавшим нервно ходил из угла в угол клетки. Серчал и на Папика, и на Елизавету, и более всего на самого себя. Но возвращалась Елизавета, тигр в нем успокаивался, а вскоре и урчал сытый.
И на четвертый день телефоны Елизаветы не ожили. В этот день, по ее признанию, она возвращалась в будничное измерение, испытывая при этом чувство вины перед ним, Соломатиным.
На пятый день, устав от свежих утех с Соломатиным, но и оставив свою ногу между его ног, Елизавета протянула лениво, не выныривая из неги (может, из нирваны):
– Имела с Папиком разговор о тебе…
Соломатин промолчал.
– Не я завела, он завел…
Соломатин молчал.
– Папик тобой доволен…
И Соломатин, почувствовал, что она разулыбалась.
– И он имеет на тебя виды…
Соломатину бы сразу возмутиться, взорваться или отправиться взрывать офис Папика, ему, правда, неизвестный, но, наверняка, такой же высоченный, как офисы «Лукойла» или «Газпрома». Но не возмутился, а отправился, и халат на плечи не водрузив, к балкону, приоткрыл балконную дверь и закурил.
– Какие еще виды? - хмуро спросил Соломатин, все же выказывая, что он готов к возмущениям.
– Полагаю, что благородные, - прожурчала Елизавета, - во всяком случае, вряд ли они навредят нам… Будь добр, подай мне кимоно.
Темно-синее кимоно с серебряным водопадом на спине, от лопаток и до ягодиц, было прибавлено к коллекциям Елизаветы неделю назад с участием Соломатина.
Надев кимоно, Лизанька подплыла к Соломатину и чуть ли не пропела:
– Как хорошо!… И что бы ни случилось дальше, что бы я ни думала иногда о нашем с тобой положении, пока я купаюсь во всем этом, будто в Коктебеле, когда тишь и вода - не вода, а парное молоко!
Руки Елизаветы взлетели вверх, рукава кимоно стали сине-серебристыми крыльями, барышня была намерена в порыве радости объять «все это», но длани ее, опустившись, сошлись лишь на спине Соломатина.
«Небось, сама-то, - подумал Соломатин, - поедешь с Папиком нырять в парное молоко вовсе не в Коктебель, а на пески Соломоновых островов…»
Но без злобы подумал и даже без досады. Сам себе удивился, что без злобы и досады.
«Неужто и я уже плаваю в парном молоке? - подумал Соломатин. - Мне-то оно зачем? У меня иные установления…»
Однако не истекли ли уже его установления в выси желтым дымом?
По поводу видов Папика выяснилось вот что. Придирчиво-дотошные и, наверняка, с использованием новейших технических средств исследования натуры Соломатина и его поведения вызвали у Папика, в частности, мысли о допуске его сопроводителем Елизаветы на ночные светские тусовки высшей лиги.
– Ну уж нет! - Соломатин наконец взъярился. - Об этом мы не договаривались! И всякие указания твоего Папика для меня не закон!
– Это не указания, - ласково погладила его руку Елизавета. - Это рекомендации. Он считает, что я обделена развлечениями.
– Нет! Нет! Нет! - такова была яростная резолюция Соломатина.
Дня через три он услышал:
– Я понимаю, любовь моя, это не твой круг общения, там тебе будет скучно и противно, но подумай обо мне…
Помолчав, она добавила:
– Я и не гоню тебя на эти вечеринки. Но неужели тебя убудет, если я познакомлю тебя со своими приятельницами? Хотя бы с некоторыми из них. И не на светском балу, а где-нибудь днем за каким-нибудь скромным столиком…
– Ну если только за скромным столиком… - сдался Соломатин.
– У тебя завтра выходной, я позвоню тебе в четыре. Будь в сборе…
В четыре и позвонила:
– Андрюшенька, через час будь в «Артистико». Это в Камергерском. Ну, ты знаешь…
– В «Артистико»?…
– Ты чем-то недоволен? Что уж может быть скромнее «Артистико»?
– Нет, нет, - заторопился Соломатин. - Все нормально… «Ну "Артистико". Ну Камергерский, - сказал себе Соломатин. - Все давно уже увяло и засохло».
Снята была с вешалки куртка анорак, наряд же для знакомства с приятельницами был Соломатиным определен такой. Ношеная ковбойка, под ней - майка с физиономией Уго Чавеса и джинсы. Вызов, но не Елизавете или Папику, а рублевской лиге.
Сомнения в том, пустят ли или не пустят его в «Артистико», вышли пустыми. Посетителей кафе было всего четверо. Елизавета и ее приятельницы. Ожидалось еще прибытие дамы «ноль калорий», признаваемой Соломатиным Девушкой с веслом, она залетела позже в поисках некоего Гидеонова, оглядев Соломатина, Гидеонова она в нем не признала и вскоре унеслась, взмахнув тренированной рукой. Перед тем ей захотелось проверить бицепсы Соломатина. «Ой, да вы спортсмен! - восхитилась она. - На каких тренажерах вы занимаетесь и в каких залах?» «Тренажеры мои исключительно инструменты водопроводчика, - сказал Соломатин, - и занимаюсь я ими вблизи унитазов, смесителей и водяных батарей». «Охо-хо!» - Девушка с веслом оценила юмор Соломатина. Явление ее вызвало восторги официанток и бармена. Они шептали: «Это та самая… Это она!» На днях ее видели в какой-то музыкальной программе. Она показательно массировала тело то ли Ляпса, то ли Суруфанова, и этот то ли Ляпс, то ли Суруфанов эротически постанывал.
К удивлению Соломатина приятельницы Елизаветы выглядели скромницами. Были они постарше Лизаньки и, по всей вероятности, имели больше житейских приключений. Одну из них называли Тишей, она была женой банкира, и при ней визит в Камергерский совершили изумруды. Другая была отрекомендована Соломатину Здесей Ватсон. Здеся Ватсон, урожденная Кормушкина, служила, и шумно, диджеем на одной из радиоволн, то ли милицейской, то ли попсовой, но предпринимала прилично-нетрадиционные попытки пробиться на телевидение. Третью знакомую Елизаветы, Клавдию, называли Писательницей. Выяснилось в разговоре, что трое дам проживали не на Рублевке, а в других Эдемах. Тиша и Здеся существовали в жанре секс-блондинок а ля Памела наша Андерсон (светлые волосы спадали на плечи, подчеркивая удлиненность облагороженных загаром лиц). Писательницу же Клавдию украшали букли-валики в два яруса над висками, они вместе с румянцем щек вызывали мысли о младшей из Лариных, Ольге, легкомысленно отнесшейся к чувствам романтика Ленского. Впрочем, бойкостью и тонусом Ольги писательница нынче, похоже, не обладала. И не было ничего удивительного в том, что несмотря на сегодняшний морозец четыре приятельницы позволили себе деликатно открыть полоски тела вблизи пупков, предъявив знатокам матовость или фитнесовую смуглость кожи, а вместе с тем и изыски пирсинга.
