Тогда Даше и сообразить бы, что Людмила Васильевна не просто кассирша. Естественно, негры, как, впрочем, индусы, или китайцы, или грузины заходили в закусочную. Что тут удивительного? Но очень скоро в Камергерском возник негр, принявшийся пялить глаза не на бутерброды с красной икрой и не на столичные салаты, а непосредственно на буфетчицу. Негр этот был, как и положено негру, с прекрасными белыми зубами. С широкими скулами, плечистый. С чашкой кофе он простаивал у прилавка минут сорок и отсыпал Даше комплименты. Звать его он просил Костей, имя его начиналось со слогов Кейпчонг и продолжалось еще на полторы строчки в паспорте. Происходил он из страны Берег Слоновой Кости, по-туземному Кот д'Ивуар, а что делал в Москве - неизвестно. В костюмах ходил приличных. Он будто бы Дашу обожал, но в словах его никаких конкретностей не выговаривалось, просто обожал и все. Впрочем, умение быть обожаемой и входило в перечень достоинств буфетчицы. «Трепись с ним, трепись, улыбайся, иногда и кофе давай без очереди! - советовала кассирша. - Вдруг у него дома дворцы из слоновой кости!» «И гарем на сто коек», - кивала Даша. Этот негр Костя, если кто из предполагаемых читателей помнит, и пообещал в день убийства Олёны Павлыш, хорошо уже известной Даше, купить закусочную в Камергерском. «Я вас куплю!» - сказал негр Костя. И сгинул.

К тому времени Даша прослужила буфетчицей два с лишним года. Умер пан Крапивенский, хозяин. О чем тоже было сообщено. Хозяина не любили, считали жуликом, но теперь приходилось о нем жалеть. Наследники пана Сергея Борисовича выгод в московских делах искать не пожелали. Такая пошла молва. Закроют. Продадут отмывателям денег. Впрочем, знатоки и толкователи столичной реальности успокаивали. Да это когда будет. Это когда еще закроют. Это ведь нужно, чтобы нашелся покупатель с сумой-калитой, из которой он бы отвалил двести пятьдесят тысяч в бумажках с мордами американских президентов. Это ведь еще и чиновников должно одолеть теми же мордами на бумажках. К тому же последовали и свойственные московским жителям упования. А вдруг… А вдруг покупателем окажется не раб золотого тельца, пробензиненный залежами Васюганья, готовый урвать кусок недвижимости вблизи Кремля, а благоразумный фабрикант из породы тех, что давали деньги Станиславскому и Немировичу. Он-то осознает (уже осознал) душевно-культурную ценность закусочной и оставит здесь все как было, с кассиршей Людмилой Васильевной, буфетчицей Дашей, патефоном в витрине и прежним ценником на боку кассового аппарата.

Вот хотя бы негр. Будем называть его Костей, раз просил. Неизвестно, какие у него шиши. Но вдруг их хватит на похвальное инвестирование? Естественно, скептики склонялись к тому, что если Костя и купит, он все здесь раскурочит, Дашу вымажет гуталином, а на месте закусочной заведет ресторацию «Древняя черная Африка» на манер пустующего напротив кабака «Древний Китай» с древними китайскими официантками, выписанными из Калмыкии. «Ну что вы, - возражали скептикам, - наш Костя не таков…» Никто ничего про Костю не знал, но надежды, с ним связанные, все больше и больше утверждались.

Однако после того, как Костя пообещал купить закусочную, в Камергерском он более не появлялся.

«За деньгами уехал», - неуверенно прошелестел кто-то.

Понятно, Даше пришлось выслушать немало шуток и подзуживаний. Не от гостей, а от кассирш, поварих, уборщиц. «Где же твой-то?» Произносились и глупости, в частности, о шоколадных детях, но глупости беззлобные, а чтобы похихикать, пофыркать и тем скрасить течение жизни. И потихоньку забывали о закрытии закусочной, устройствах своих судеб вблизи или вдали от Камергерского.

Напрасно забывали. Но забывали.

Теперь же, в связи с предложением Фридриха Средиземноморского снова вспомнили. Но опять как бы шутейно. И если негр Костя и его финансы остались загадкой, то Фридрих был понятен до последней прорехи в штанах. Кладов в них не имелось. Но шутки не возбранялись. Уже вчера Даша слышала: мол, соглашайся, но лишь в том случае, если Фридрих выкупит закусочную.

И сегодня началось с подзуживаний. Причем все понимали, что Фридрих - жених водевильный, из обреченных на конфузы, Даше не мил, но отказать себе в удовольствиях игры не могли. И Даша, пусть и как бы лениво, игру поддерживала. «Да на кой ляд мне этот подзаборник?» - «Какой же он подзаборник, - возражали Даше, - если он вот-вот виллу купит на Корсике?» Высказывались суждения, что Фридрих, в особенности после того, как ему в важной фирме вручили глобус, бросит пить, курить сигары, жрать конфитюр, проигрывать деньги в шахматы и в футбольный тотализатор, снимать телок на Тверской за сто двадцать долларов и, глядишь, накопит на Корсику. (Тут, полагаю, уместно заметить, что Рогнеду и ее товарок - слово близкое - с Тверской прогнали то ли в Химки, то ли на Воробьевы Горы, и Даша уж более года не видела Рогнеду и ничего о ней не слышала). Так вот, Даша обязана заставить жениха выкупить закусочную, отложив Корсику, заведение принесет доход, вы с Фридрихом утонете в золоте и получите виллу.

– Да ну вас! - наконец, будто бы всерьез рассердилась Даша.

А тем временем «Радио шансон» объявило два часа. Но никакой Фридрих своим посещением закусочную не порадовал. Время приема по личным вопросам миновало. Режим в закусочной такой. К восьми часам прискакивают или последними усилиями подгребают жаждущие продолжить существование. «Сто пятьдесят… Кружку холодненького!» Не обязательно артисты, или музыканты, или думские. Не обязательно местные. Главное - жизнелюбивые. Их вклады в оборот предприятия продолжаются часов до двенадцати. Потом, до полвторого - тишина. Редкие гости. Чашка кофе и чтение газет. Тут и возможны лирические шушукания и интимные переговоры. Тут бы и явиться Фридриху, раз у него страсть или разумный расчет, с букетом, тортом или коробкой конфет. Тут бы и ответить Даше без обидных для Фридриха зрителей обоснованным отказом. Увы… И уже без четверти пять Даша стала чувствовать себя брошенной невестой. Шел шестой, когда в Камергерском перед витриной «Закуски» возникли трое мужчин. Они не просто остановились на тротуаре для разговора. Они осматривали.

И поводов никаких не было, а Даша обеспокоилась. Кассирша Людмила Васильевна та - встревожилась. И даже уборщица Фая, вечно бормочущая сама с собой, взглядывала на мужиков за стеклами с опаской.

Конечно, у их витрины останавливались. И туристы, и москвичи с окраин. Стоял тут в канун столетнего юбилея МХАТа и сам Лужков, а пан Крапивенский давал ему пояснения. Собственно, к этому столетию витрина и обряжалась в некую историческую достопримечательность. Художником, хватившим приличный куш, между рам витрины был установлен столик, за которым будто бы пили чай три сестры и барон Тузенбах, на столике же расположили предметы старины. Среди прочих там были небрежно разбросаны (приклеены) листы партитуры отчего-то оперы «Фауст» (никакой логики в их присутствии я не обнаруживал), на листах местились керосиновая лампа, патефон и гитара. Сыскать граммофон или механическое пианино, понятно, было хлопотно, но отчего же к шехтелевским фонарям вдоль переулка добавлять патефон тридцатых годов? Если только иметь в виду быт булгаковских героев? Ну да, ладно. Главное, возбудить воображение. Гитару уже после юбилейных торжеств, разбитую, с одной струной, приволок полковник Володя Нелегайло из дома номер шесть по Тверской, он же водрузил рядом с часами над Дашиным буфетом кинжал, и теперь фантазеры вписывали гитару в судьбу Николки Турбина, а кинжал - в историю кавказских войн.

Но что сейчас рассматривали в витрине трое мужчин, один из которых стал закусочной уже известен, а другой был и не мужчина вовсе, а телохранитель? (Витрине этой еще предстояло быть разбитой вдребезги, а Даше досталось собирать стеклянную крошку в ведра.) Может, эти трое, то есть двое из них, выясняли ценность керосиновой лампы с намерением ее приобрести? Знатоки к ней приглядывались не раз. Приезжие из Франции, из эмигрантов, предлагали за нее полторы тысячи долларов. Галина Сергеевна, администратор-распорядительница, нутром негоцианта почуяла, что французы дешевят, и в сделке отказала. Среди витринного реквизита лампа и впрямь была единственно подлинной и стоящей вещью. Сосуд для керосина из бронзы и фарфора, с розовыми цветами по белому полю. Осветительный прибор, вполне возможно, происходил из благородного дома.