И вот теперь посчитал Папик, что хватит ей жить затворницей, эдак она увянет, да еще и возненавидит его, а гербарий с колючками ему не нужен. А потому пришла пора ей обзаводиться кавалером.

После этих слов простодушная болтушка замолчала. И долго они сидели в безмолвии, курили, глядели на автомобили и троллейбусы, толпами застревавшие на мостовых бульвара, слушали шорох сгребаемых листьев (возле бывших туалетов их жгли) и хриплую ругань грузчиков, подававших коробки с бутылями в «Мир виски». У Елизаветы зачесалось колено («Будто бы муравей какой заполз…»), Соломатин глядел на ее пальцы и на ее прекрасные колени, обтянутые вязаным изделием Лизаньки, и снова испытывал умиление. Но сейчас его умиление было горьким. Потом Елизавета стянула с головы шапочку с помпоном, и золотые нынче волосы крыльями слетели на плечи.

– Вроде бы у тебя была другая прическа, - удивился Соломатин, - и цвет…

– Это я для фейс-контроля! - пренебрежительно взмахнула шапочкой Елизавета. - Это мне посоветовала одна дуреха…

Была названа фамилия дамы с двумя дачами от бойфрендов, ее-то Соломатин и именовал «Девушкой с веслом».

Оказалось, что никакой затворницей Елизавета и не была. С удовольствием посещала дорогие вечеринки, фитнес-клубы, всяческие презентации и «Золотые галоши». У нее образовалось множество веселых и предприимчивых знакомцев. Но ни одной подруги и ни одного друга. Папик с его службами, естественно, знал о ее развлечениях и все же считал, что она может увянуть. В частности, и потому, что ей в будние дни необходим надежно-добродетельный кавалер.

– Этот твой… опекун… - спросил Соломатин, - он сейчас - не в Москве?

– Опекун! Валерий Игнатьевич! - рассмеялась Елизавета. - Отчего же не в Москве? В Москве.

«Ясно, что не Валерий Игнатьевич, и ясно, что не Квашнин», - подумал Соломатин. Квашнин и моложе… Но что дался ему Квашнин?

– Что ты так смотришь на меня? - спросила Елизавета. - Я тебе с этой прической кого-нибудь напоминаю?

– Боюсь, что я никогда не буду хорош для фейс-контроля, - сказал Соломатин.

Они еще поболтали полчаса, мило поболтали, а потом разошлись.

Трения носов не случилось. Да и рукопожатие вышло кислым. Пальцы Соломатина пожали словно бы и не Лизину руку, а вязаную варежку, синюю с белым.

Соломатин был убежден, что теперь трубку бросит. Или швырнет ее. А если выслушает Елизавету, взятый врасплох, то произнесет: «Фейс-контроль я не намерен проходить никогда!» И хладнокровно повесит трубку. И все же на всякий случай телефон отключил. Номер его мобильного Бушминова-Летунова не знала.

А Ардальон Полосухин этот номер знал. И досаждал Соломатину. Пока Сева Альбетов был еще жив, в голове Ардальона возникали всяческие авантюрные комбинации, способные с помощью кинжала Шарлотты и револьвера Принципа добыть мешки с деньгами и сейчас же. «Мне сейчас не до этого!» - прекращал фантазии Ардальона Соломатин. «А бочка! - вскричал однажды мобильный. - У нее такая история, что теперь она для любителей будет подороже кинжала и револьвера! Если дерьмо или моча этого шарлатана Буляка стоит на "Сотби" тысячи баксов, то во сколько же оценят ее!» «Квашнин ее уже оценивал в шесть миллионов, - сказал Соломатин, - а она улетела…» «Ну и что! - воодушевлялся Ардальон. - Как улетела, так и прилетит. И еще дороже станет. Вернется к твоему напарнику Каморзину. И уж твое дело внушить Каморзину выгодные для нас… то есть для тебя… мысли…» «Мне сейчас не до этого!» - мрачно повторил Соломатин. «Я знаю, знаю, что за смута у тебя в душе, - заявил Полосухин. - Но неужели при этом ты не думаешь о…» «Все, хватит!» - оборвал Полосухина Соломатин.

Что толку было ему думать о больших деньгах? Ардальон, видимо, не знал про Папика. До Папика большие деньги еще имели какой-то смысл. Может, даже и существенный. Но что значат и сотни тысяч против миллионов или миллиардов опекуна Валерия Игнатьевича? Квашниным ему, Соломатину, не стать никогда. И, естественно, нечего надеяться и на складные волшебные посохи и мечи из среднекисловского подвала. Смешно! От Елизаветы следует отстать. Ну да, конечно, в нем прозвучал боевой клич. В барабаны забили, задули в фанфары! Марш из «Аиды» взгремел над Москвой-рекой. Но ведь марш этот гремел в честь победителей, возвращавшихся с поля боя. А что делать с боевым кличем Соломатину? Папика убить, опекуна Валерия Игнатьевича, или как там его называть? Кинжалом Шарлотты в ванне-джакузи? А Валерий-то Игнатьевич в чем виноват? И что бы изменилось? Валерий Игнатьевич - не Кощей, чья смерть в игле, а игла - в яйце, и Елизавета - не Василиса Прекрасная, та, кстати, несмотря на все свои прекрасности, могла и не пройти фейс-контроль (легко, как говорят менты и бандиты в сериалах). Валерия Игнатьевича сменил бы другой Папик. Еще и сменит. Мысль на бульваре о козырном тузе тоже была мыльно пустой. Любовь да еще и с умилениями никак не может стать козырным тузом. Она и в тройку червей, загнанную в пачку ради полноты колоды, не годится.

Боевой клич прозвучал, но направления подвигам он не устанавливал. Куликово поле Соломатин должен был выбрать для себя в отдалении от племянницы Павла Степановича Каморзина, награжденного сертификатом на владение странствующей бочкой. Да и вряд ли эта племянница нуждалась сейчас в потешном рыцаре с медным тазом на голове. Девушка с веслом придумает для нее развлечения. Она, Елизавета Бушминова-Летунова, - фантом. И его, Соломатина, любовь к ней - фантом.

Именно фантом. Соломатину вспомнились встречи и разговоры с Елизаветой в Столешниковом переулке, в помещениях «Аргентум Хабар». Само это агентство «Аргентум Хабар» и персонажи его во главе с жаркопышущей Юноной Голубевой-Соколовой, и Елизавета, возникавшая там, в частности, за оконцем сборщика взносов, порой казались Соломатину существами искусственными. Или даже голографическим оживлением - копией реального существа. Или, что ближе к истине, материализацией неких дурацких мыслей и соображений самого Соломатина. Не зря он старался сбегать от соблазнов и искусов «Аргентум Хабар»…

Нынче никаких побегов Соломатин допустить не желал. Да и зачем бежать? Когда можно было с достоинством и чуть ли не с сотрясением двери устраниться.

Удручало Соломатина то, что в подстрекателях к действиям и даже в советчиках у него оказывался теперь один лишь Ардальон Полосухин. Впрочем, чему было расстраиваться? В одиночество загнал себя он сам. Никому он не верил и никого не желал допустить себе в душу. С Павлом Степановичем Каморзиным, даже и при походах по вызовам, он общался очень сухо. А Павел Степанович иногда выглядел блаженным, заглядывал вдруг в глаза Соломатину и сообщал радостно: «Она вернется! Ты читал? Бочка ищет свое место! И найдет! Выкажет неуважение негодяям и вернется!» Однажды Соломатин не выдержал и спросил: «И что вы с ней будете делать?» «Как что? - удивился Каморзин. - Разговаривать. Беседовать. Раз в ней такой исторический смысл. И за Сергея Александровича радоваться. Ведь многие не верили, что он титан и пророк!» «Да, - неожиданно продолжил Каморзин, - о тебе племянница спрашивала. Елизавета. Куда ты пропал. Я дал ей наш служебный телефон». Соломатин сразу же попросил, кого мог, не подзывать его к женским голосам.

А Полосухин звонил и на служебный. Опять со своими глупостями по поводу кинжала, револьвера, Севы Альбетова и квартиры Олёны Павлыш. Соломатин обозвал его идиотом и разговор прекратил. Потом подумал: а из-за чего, собственно, стоило злиться-то? Опять он будто бы посчитал, что презент Павла Степановича и впрямь отыскался, и в нем были кинжал, револьвер и еще что-то чудесное. Соломатин даже разулыбался. Решил перезвонить Полосухину и извиниться. Но Полосухин позвонил сам.

– Извини, Ардальон, я погорячился, - сказал Соломатин в мобильный.

– Андрюша, - услышал он, - я вовсе не какой-то Ардальон. Меня зовут Елизаветой.

И она замолчала. Молчал и Соломатин.

– Ну что, Андрюша, - произнесла, наконец, Елизавета, - кнопку ты нажать не решаешься? Может быть, это сделать мне?