– Надо же, - покачал головой Марат Ильич, и магнитные кольца на нем зазвякали.

– Да, - сказал Сысолятин. - И слезает самец божьей коровки с партнерши, не спеша, с нежностью, продолжая удовольствия. Уходит у него на это часа полтора…

– Это вы к чему? - спросил Марат Ильич.

– Я и сам не знаю, - сказал Сысолятин. - Какое у нас здесь сегодня гуляние в Сокольниках!

– Ну что, сыграем в картишки-то?

– Какие еще картишки! - обиделся Сысолятин. - Это в преддверии-то планетарного события!

И он снова макнул палочку с кружком в мыльницу, вздул жидкость с лихим присвистом и пропел повелительно:

– Божия коровка, улети на небо, принеси нам хлеба, черного и белого, только не горелого…

Созданные дуновениями Сысолятина творения разлетелись вокруг праздничного столика, но одно из них раздулось, приняло форму божьей коровки, с кошку ростом, и уплыло к верхушке березы, не лопнув и не слипнув в каплю.

– Вот вы, Марат Ильич, не верите в возвышенное, а потому и таскаете на себе дурацкие кругляки.

– У самого на руке браслет, - сердито заявил Марат Ильич. - Небось, из протухшего циркония.

– У вас есть сюжет для беседы, - сказал Соломатин. - Я вас покину, хотя божьи коровки меня и взволновали.

И Соломатин перебрался под зонт Елизаветы. Хотел было поцеловать барышне руку, но рука эта была послана большим пальцем вверх - для пожатия. Состоялось знакомство с Нечухаевым. Соломатин сразу понял, что Нечухаев (обнаружилась у него меленькая бородка, клинышком) из тех, кто знает больше других, кто посвящен в нечто высокое, большинству недоступное, и эти его соображения позволяли ему то и дело усмешничать, как бы свысока и в пренебрежении к собеседникам.

– Я слышал, Андрей Антонович, - сказал Нечухаев после нескольких взаимно-пустых фраз, - вы участвовали добровольцем в кампаниях. В Карабахе и на Балканах… И будто были ранены…

– Где и от кого вы это слышали? - нахмурился Соломатин.

– Ну… - Нечухаев быстро взглянул на Елизавету. Он смутился, чего от него ожидать вроде бы не следовало. - Вряд ли важно, где и от кого…

– От меня, Андрюшенька, - улыбнулась Елизавета. - В частности, и от меня…

– Это не самые существенные моменты в моей жизни, - сказал Соломатин. - И уж совершенно несущественные в жизни Балкан и Карабаха…

– Но как же… - попытался возразить Нечухаев. - Ведь не каждый…

– Это поступки скорее эгоистические, - сказал Соломатин. Он по-прежнему был хмур. - И мальчишеские. Тешил себя. Ублажал свои комплексы. Признаем, и неполноценности…

– Но ранение…

– Мне следовало бы явиться сюда с левой рукой на перевязи и сравниться славою с Грушницким? - спросил Соломатин.

– Вы, думаю, упрощаете, - сказал Нечухаев.

При этом глаза его насмешничали. Насмешничали. Отчего же Нечухаеву и не насмешничать, коли он театральный критик? А он-то, Соломатин, хорош. Эко он принялся уничижать себя. С усталой небрежностью бывалого и разочарованного. Выказывал пренебрежение к вещам для него серьезным. Позер! Фанфаронил не только перед дамой, но и перед прилично одетым молодым человеком. Кстати, каким макаром оказался у Каморзиных театральный критик? По линии Елизаветы? Или, быть может, он даже кавалер Елизаветы?

– Лиза, - сказал Соломатин, - а какое отношение вы имеете к «Аргентум хабар»?

– Да собственно никакого… - будто бы чему-то удивилась Елизавета.

– Значит, это не с вами, - сказал Соломатин, - я беседовал в Столешниковом переулке?

– Отчего же, - улыбнулась Елизавета. - Со мной…

Театральному критику Нечухаеву проявить бы деликатность и отойти хотя бы для осмотра грубого полотна, прикрывшего известную ему реликвию, а он не отходил и давал понять, что предмет разговора ему чрезвычайно интересен. «Ну и ладно, - подумал Соломатин, - то, что в Столешниковом взнос у меня приняла Елизавета, а не ее изящное подобие с лучезарностью в глазах, я выяснил, пошептаться с Лизанькой придется попозже, когда действо начнется или состоится, и Нечухаев вылезет со своей полемической справкой». А похоже, Лиза была готова что-то объяснить Соломатину. Но Соломатин решил, ни о чем более Елизавету пока не спрашивать. Ко всему прочему к их столику подлетели сестрички Каморзины, радостные и таинственные, оттащили Соломатина в сторону, вцепились в него, зашептали: «Сделали! Снабдили бочку двигателем на жидком топливе!» «Каком еще жидком топливе? - насторожился Соломатин. - Если только из слюны жующей султанши Машеньки или из слез Моники Левински…» Соломатин взглянул на часы. Половина второго. Пора бы…

И тут у ворот усадьбы Каморзиных возникла суета. Мальчишки, гонявшие на велосипедах по заросшей травой садово-огородной улице, прижались к заборам, выказывая уважение к ревниво-патриотическому автомобилю «Алеко». Павел Степанович и несколько его гостей оросились отворять ворота, а потом окружили особу, вышедшую из автомобиля с чиновным помощником. На рукавах двух гостей тотчас оказались повязки распорядителей, отчего-то оранжевые, будто от городских коммунальных служб. Впрочем, а к каким службам относились Павел Степанович и Соломатин? Прибывшая особа была в теплый день в плаще, не менее основательном, нежели габардиновый, в шляпе, сдвинутой на затылок, и имела толстый нос и розовые щеки в бородавках. «Молочный поросенок…» - пришло в голову Соломатину. Хотя видел ли он когда у поросят розовые щеки? Особа дважды ткнула пальцем в часы на руке, руками произвела несколько движений - вверх, в сторону мемориала, в небо, куда-то за спину. Было бы тут море, и дергались бы флажки на флагмане, сигнальщик на эсминце тотчас должен был бы принять распоряжение: нет времени, опаздываем, надо лететь на другие объекты, несите ножницы! А нежными руками Александры к устам особы был приближен поднос с полным стаканом и малосольными огурцами. Особа опять ткнула пальцем в часы и повелела: «Ножницы!» Растерявшийся Павел Степанович вместо ножниц протянул особе секатор с метровыми рукоятками, для резки болезных сучьев. Гость быстро прошел к мемориалу, на ходу произнося в микрофон, несомый помощником: «Я рад произвести на наших землях воздвижение поэтической бочки!» Театральный критик Нечухаев уже давно нервничал. Ему не было дел ни до Елизаветы, ни тем более до Соломатина. Как только явились «Алеко» и особа, Нечухаев стал проверять, при нем ли справка, расстегнул барсетку, успокоился, улыбнулся язвительно. Теперь же он бросился к мемориалу и особе, размахивая справкой (или чем там?), будто пиратским посланием с черной меткой.

– Остановитесь! Образумьтесь! Не бросайте тень на отечественную литературу! Это не та бочка!

Нечухаева сейчас же догнали два недавних дискутанта - Марат Ильич и знаток насекомых Сысолятин, Нечухаев был повержен на траву, а рот ему прикрыли пробковым шлемом.

Впрочем, особа («Вице-глава то ли районной, то ли областной администрации…» - шепнули Соломатину), не обратив внимания на крики протеста, приблизил инструмент к муаровой ленте. Щелкнул секатором, высохшую ветвь отымая, рассмеялся весело, безгрешно, будто дитя на детсадовском утреннике, щелкнул еще и еще, лента клочками осыпалась на плиты вымостки. А полотно не опало, стояло будто колом, по-прежнему скрывая реликвию. Павел Степанович Каморзин, помощник вице-главы и еще один хлопотун в чесуче стянули все же полотно, и публике открылось сооружение, достойное оценочных стараний искусствоведов. Рыже-бурая металлическая плоскость, в извилинах и помятостях, вызывавших разные образы и мысли, была скособочена вправо (видимо - по концепции) и острым углом-завершением готова была проколоть небо.

– Ну вот, дожили, наконец! - обрадовался вице-глава и с энергией защелкал секатором. - Поздравляю всех с воздвижением бочки! Хотя сегодня и не День Пожарника…

Тихонечко, тихонечко, бочком, помощник вице-главы подобрался к оратору, ласково, будто наставник у баловника, отобрал ¦секатор, шепнул (но услышали):

– Пожарники - это в Шараповой Охоте…