Не исключались, конечно, забавы нефтяных королей и газовых баронов. Не обязательно отечественных. Что тем стоило к пятнадцати наскучившим яхтам добавить в свою усадьбу зрелищное здание хорошей породы и с лауреатской родословной, а потом и завести в нем крепостной театр. Один из них ночью здание и уворовал. Перечислялись фамилии кандидатов. И среди них снова упоминался Квашнин. То, что он не нефтяной король, а льняной, ситцевый и клюквенный, сторонников Квашнина не смущало. Льняной, ситцевый, клюквенный - это как раз в рифму к Есенину. И был случай, Квашнин пытался выкупить у водопроводчика Каморзина есенинскую бочку. Это раз. А два - это комплекс именно клюквенного короля. Чем он хуже нефтяного или газового?

Забываю сообщить о звонках Александра Михайловича Мельникова. После гибели Альбетова я не смог не высказать своих недоумений.

– Александр Михайлович, вот вы утверждали, что между Альбетовым и силовыми структурами - доты с дзотами и рвы, залитые слюной брезгливости…

– Ну и что? - сказал Мельников. - В действиях Альбетова всегда был ни от кого не зависимый интерес. В случае с Камергерским он мог совпасть с интересом муниципальным. Или даже с государственным. В квартиру же Олёны Павлыш Альбетов, возможно, захотел проникнуть из личных соображений… То есть и из личных тоже…

– Его волновала Олёна Павлыш? - удивился я.

– Вряд ли. На кой ему она. У него другие увлечения. Но у покровителей, передававших Олёну эстафетной палочкой, пока она не оказалась в дешевой квартире, были и есть примечательные коллекции.

– А ведь и вы, Александр Михайлович, проказник, обретались вблизи этой Павлыш. Хотя и заявили подполковнику Игнатьеву, что не знали ее и не видели…

– Экий вы моралист, профессор! - как бы возмутился Мельников. - Да откуда же у меня средства на капризы подобных барышень? Просто она рвалась ко мне в студентки…

Из других слов Мельникова я заключил, что потеря Альбетова - для него горька. Но не горше рябины в коньяке. Беседу с Альбетовым Мельников успел записать, и это последнее интервью чуда природы произведет сенсацию. Уговорил Мельников Альбетова и ознакомиться со своим фамильным Древом. Мэтр исторической идентификации и атрибуции запахи документов изучил (обнюхал) и наложил на Древо резолюцию. И теперь он имеет право почивать себе в Гаскони или на Сардинии.

– Если он, конечно, там, - неожиданно добавил Мельников, меня, признаюсь, озадачив.

– Что вы имеете в виду? - спросил я.

– Нет, ничего! Ничего! - заспешил Мельников. - Ничего! Я просто так…

Через день я услышал от него взволнованное:

– Расшифровала! Иоанна… Ну понимаете, о ком я говорю… Расшифровала! Свидетельство диктофона! Сто сорок семь подарков Альбетова! Слова… вышептывания… отдельные звуки разной степени странности… завывания… утробные гласы… выгоны ветра… и даже пение… Изучим, изучим! Вас, профессор, призовем в консультанты. Одоевский ведь в кругу ваших интересов? Ну вот. Кстати, все, что под асфальтом, старина седая, осталось. Лишь само новое здание срезали аккуратненько, как кусок торта серебряной лопаточкой. А Серега Есенин таким открывается! Я вам расскажу!

Серега Есенин в телевизионных воспоминаниях Мельникова был, как известно, чуть ли не старшим приятелем Александра Михайловича, одним из окружавших нашего маэстро гуляк праздных.

Впрочем, в устных пересудах в связи с отсутствием здания в Камергерском, дикими полетами странствующей керосиновой бочки и учуянным Севой Альбетовым приходом глобальной катастрофы Есенин теперь из гуляки праздного несомненно превращался в исполина, в титана-огнеборца (совсем как в представлениях о Сергее Александровиче водопроводчика Каморзина) и пророка. Ясно было, что он неспроста поднял на свою грудь гигантскую бочку, вздыбил ее ввысь и швырнул в мировое пространство пророчеством или укором. Правда, смысл этого подвига оставался пока до конца не разгаданным.

А вот мелкие предсказания П. Нечухаева, сообщившего гражданам об энергии и страсти ищущей свое место бочки, сбывались. Октябрьской ночью перешел в отсутствие дом из Газетного переулка (вспомните нечухаевские адреса). Собственно, это был не дом, а так - пшик, новодел. Ловкие люди, нашедшие добропонимание со смазанными городскими чинами, на углу Большой Никитской якобы восстанавливали флигель Меньшиковского дворца. На деле же строили гостиницу. Знатоки Москвы бурчали, говорили о незаконностях, о порче лица города и т.д. Толку-то что от этих знатоков и их бурчаний? И вдруг - бац! И постройки нет! Унесена ветром! И не только она, но и работники при ней, турки вроде бы…

Бочка! Бочка! Странствующая бочка! От нее прилетел ветер! Опять сверзлась не на свое место! Но может, дело и в ином? Не исключалось, что она выказывала кому-то свое неодобрение. Наверное, и еще кому-то выкажет…

Таким был слух.

После звонка Ардальона с черными ехидствами: «ты влип, Соломаша!», Соломатин и впрямь разволновался. Испугался даже. Вставал, курил, подходил к кактусу. При звуках лифта чуть ли не вздрагивал: а не едет ли к нему подполковник Игнатьев? Или не везут ли ему повестку с требованием явиться?

Но скоро сообразил, экий он спросонья дурень. Никакого кинжала, заколовшего друга народа Марата, никакого револьвера, заставившего мирного пана Швейка стать бравым солдатом, он никогда не видел и уж тем более не держал в руках. И кинжал, и револьвер существовали исключительно внутри его блефа. И стало быть, влипнуть он не мог.

Соломатин рассмеялся и полил кактус. Одна из колючек кактуса будто бы слилась со струей воды, вытянулась и уколола Соломатину ладонь. «Гадина! - выругался Соломатин. - Дождешься, сварю из тебя текилу!» Вспомнил: благоразумнее с кактусом не ссориться, пообещал: «Ладно уж, не трону. И не держи на меня зла».

Однако то обстоятельство, что происшествие с Альбетовым случилось на известной ему квартире, взволновало и встревожило Соломатина. Теперь подполковник Игнатьев мог пригласить его на беседу и без всяких соображениях об орудиях убийства. И что привело Альбетова на квартиру Олёны Павлыш? Действительно ли просьбы дознавателей, зашедших в тупик (а под кого они копали, Соломатин мог строить предположения, один из бывших покровителей Олёны из-за своих каверз и лондонских связей был для властей нехорош)? Или же собственный интерес подтолкнул Альбетова к частному сыску? А может, проникнуть в квартиру Альбетова вынудили (неизвестно как и каким манером) люди, устроившие ему погибельную ловушку? В любом случае Альбетов мог обнаружить запахи его, Соломатина, и понять, что и как у него было с Олёной Павлыш. Мысль об этом была Соломатину неприятна. Она вызывала тоску и предчувствие житейских затруднений.

Соломатин накупил газет. В «Мире новостей» его сразу ударил заголовок, оседлавший две полосы: «Бензиновая бочка может стать пороховой!». Опять что ли, набатят по поводу дурацкой бочки Павла Степановича Каморзина? Нет, две страницы можно было не читать. Речь в них шла о нефтяном кризисе, об эгоизме нефтяных баронов, о повышении цен на бензоколонках и о том, что возмущение автомобилистов и фермеров, чьи урожаи из-за дороговизны топлива не принесли доходов, скоро превратит бензиновую бочку в пороховую. У Соломатина не было ни автомобиля, ни фермы, и цены на бензин его не заботили. В «Культуре» перечислялись печатные труды Севы Альбетова, и Соломатин к своему удивлению узнал о том, что Альбетов некогда выпустил монографию «Вытачки и хлястики». То есть он и прежде знал об интересе Севы к вытачкам и хлястикам, а теперь ему об этом напомнили. Так вот отчего в его, Соломатина, пьяной башке в Щели камергерской запрыгали вытачки и хлястики, а пройдоха Ардальон дурь его хмельную запечатлевал в записной книжке! Странно, что Альбетов при его-то жадности и тщеславии не потребовал от Полосухина компенсаций за использование своих идей. А может, и потребовал? Или, может, заведение Полосухина на улице Олжаса Епанешникова уныривало, когда надобно, от несмазанных надзирателей за порядками и доходами в параллельные миры?