– Не стоит… - еле выговорил Соломатин.

– Не стоит, так не стоит, - сказала Елизавета, будто и без всякой радости. Скорее по-деловому. - И если не стоит, тогда договоримся о встрече. Когда у тебя кончается смена?

– В шесть…

– Ну вот, в полседьмого я буду на Бульваре у нашей скамейки. У тебя еще есть время подумать. Ты ведь знаешь, чем все сегодня у нас может закончиться…

– Знаю, - твердо, хозяином судьбы, хотя бы своей, заявил Соломатин.

Погода в Москве прохладней не стала. Но ветерок, ехидный, порывистый, заставил Соломатина поднять воротник куртки. Минут пять возле «нашей» скамейки Соломатин простоял в одиночестве. Покуривал, посматривал в сторону двух поэтов на углах мистического треугольника. Но назначившая свидание подошла к нему от Гоголя с Тимирязевым.

– Извини, Андрюша, пробки на Садовом, - сказала Елизавета. - Машину поставила на Бронной, возле театра.

Все те же милые Соломатину связанные Лизиной рукой изделия украшали барышню, но нынче вместо дубленки ее утепляла коричневая шубейка с мелкими завитками.

– Каракульча, - ответила Елизавета взгляду Соломатина. - Этой осенью в моде. Приобрела вчера.

– Раз в моде, стало быть, недешевая…

– Недешевая, - согласилась Елизавета. - Полная шуба из каракульчи не дешевле норковой. И юбка на мне новая, погляди (шубейка была распахнута). «Тюльпан». Видишь, складки расширяются от талии и сужаются к коленям. Тебе нравится?

– Нравится. Мне все в тебе нравится. Мне не нравятся мои штаны и моя потрепанная куртка, и особенно ее пустые карманы! - грубо сказал Соломатин и сразу же пожалел о сказанном: он, что, плачется, что ли, пожалеть себя вынуждает?

– Это правильно, - сказала Елизавета.

– Ты дразнишь меня?

– Очень может быть, что и дразню, - сказала Елизавета. - Но унижать не собираюсь. Выбор все равно делать тебе. Ты человек свободный и независимый. И ставить тебя в условия, какие ограничат или хотя бы раздосадуют твои свободы и независимость, я не намерена. Я тогда унижу и оскорблю саму себя. Хотя положение оскорбительнее моего вряд ли можно себе представить.

– Экий пафос… - пробормотал Соломатин. Перед его глазами на рекламном щите, подняв передние лапы, сидели уссурийские тигры, прибывшие в Москву для участия во Всемирном празднике Цирка. Эти тигры позже не раз возникали в сознании Соломатина.

– Значит, нам следует разойтись сейчас же, - услышал он. Глаза Елизаветы были влажные, ресницы ее вздрагивали.

– Нет, - сказал Соломатин. - Разойтись сейчас мы с тобой не можем.

Он притянул к себе Елизавету и губами нашел ее губы.

– Остынь, - сказала Елизавета. - Сидеть здесь на скамейке, прикасаясь к тебе, я уже не смогу. Не выдержу.

– И я не выдержу, - сказал Соломатин.

– Значит, поедем ко мне, - произнесла Елизавета. - По дороге к машине у тебя еще есть время для раздумий. Объявлю, что машина подарена мне купцом Парамоновым, а квартира, в которую я тебя зазываю или заманиваю, снята им же для меня. Думаю, что ты и сам догадался бы об этом. Но лучше тебе услышать все от меня. Если тебя не вырвет сейчас, значит, поедем ко мне.

Минуты две Соломатин шагал молча. Но ведь и не останавливался. И не вырвало его.

– Заглянула в «Современную идиллию»? - спросил Соломатин.

– Не только заглянула, но и прочитала с удовольствием, - сказала Елизавета. - Я барышня - способная к восприятию произведений искусства. И штучка Фаинька мне по душе.

Красная «Тойота» ожидала Елизавету на Малой Бронной, а из квартиры барышни, способной к восприятию произведений искусства, действительно, был виден Тишинский рынок. Впрочем, никакие подробности сейчас Соломатину не были нужны. Нужна была только Елизавета. Ее жар. Вся она. Ее тело. И его, Соломатина, тело в ней. Всяческие суждения о происходящем исключались. Дежурный у лифта, как показалось Соломатину, взглянул на него с неодобрением. Но и оценивать взгляд какого-нибудь полковника-силовика в отставке Соломатин себе запретил. Когда-либо потом оценит. И обо всем рассудит.

Они были готовы раздеть друг друга в лифте. Но сдержали себя.

– Ни о чем не говори, - вышептала Елизавета, защелкивая замок квартирной двери. - Ничего не искажай словами.

И все же ночью, когда вынуждены были позволить себе отдохнуть, она сказала:

– Как же нас с тобой теперь именовать? Кто мы с тобой теперь?

Как будто в воздух сказала, будто размышляла вслух, и уж во всяком случае ответа Соломатина не ожидала.

– Давай будем считать, что мы с тобой самка и самец. Ведь мы с тобой сегодня и были самкой и самцом. И хорошими. А, Андрюш? Ты просто прекрасный самец. А я, Андрюш?

Соломатин сидел, курил. Кивнул.

– И какие же мы с тобой зверюшки, Андрюш? И какие мы зверюги?

– Не знаю, - сказал Соломатин.

– А давай каждый раз играть в разных зверюшек. А, Андрюшенька?

Соломатин кивнул. Сам думал: «А я ведь без нее и впрямь не могу. Ничего себе история. Эдак я могу оказаться на содержании у содержанки. Ну и что? Отчего же и не попробовать?…»

– Ну что же ты молчишь-то? Теперь допустимы и слова.

– Я малоразговорчивый, - сказал Соломатин. - Привыкай… Если нам будет дадено привыкать друг к другу…

– Об этом ты сегодня не думай! - щека Елизаветы улеглась на колено Соломатину. - Так какие мы сегодня с тобой зверюшки?

– Бурундуки, - сказал Соломатин.

– Какой же ты бурундук! - рассмеялась Елизавета. - Бурундучок - маленький, и у него полоски рыжие, и хвост. И бурундук - смешной и нежный. А мне сегодня нежность не нужна. И умиления всякие. Мне нужен сегодня зверь свирепый. Может, потом потребуются нежность и умиления, даже жалость ко мне, время придет. Но сегодня ты сердит и голоден и этим мне хорош. Ты рычать должен на меня и судьбу! И рычи! Вон там у стены - ручеек в джунглях, я, жаждущая самка, отправлюсь туда на водопой. А ты, зверюга, нападешь на меня беззащитную!

Она обцеловала Соломатину колено, голая, выбралась из-под одеяла, на четвереньках, оглядываясь на Соломатина, поспешила к ручью в джунглях (или в саванне?), у стены наклонила голову, зачмокала губами, заглатывая невидимую воду.

Соломатин глядел на ее спину, бедра, совсем не девичьи, в меру полноватые ноги, расставленные в ожидании его набега, чуть ли и впрямь не зарычал, но не зарычал, и отправился к водопою…

В те дни мне явились мысли об Охотске. Есть такой поселок в Хабаровском крае. В молодые годы много я поездил по стране, но до Охотска не добрался. А хотел. Теперь же об Охотске я вспомнил после философического заявления некоей жизнерадостной дамы. Дама эта изготовляла тексты детективных сказок со страданиями героинь, вознаграждаемых светлыми любовями в финалах, и сама с удовольствием перебиралась из одного ток-шоу в другие. В веселом ток-шоу она, несмотря на свои телесные особенности любительницы сумо, внятно и с коленцами плясала цыганочку, в другом в стиле рэп пела про одиннадцатый маршрут трамвая, в третьем размышляла о литературе и национальной идее. «Господи! - восклицала она в очередном ток-шоу. - Вспомните наш фольклор, наши сказки! Кто наш главный герой? Емеля на печи! Мечта каждого мужика! Это и есть наша национальная идея!» Позже эти соображения повторили еще две участницы коллективных посиделок. Одна дама умная и основательная. Другая девушка веселая и легкомысленная, вся из себя серебристо-бриллиантовая, тонкая, на длинных курьих ножках, чьи женихи появлялись и пропадали, любимица светских репортеров. Вот и они, дамы и девушка: - «Емеля на печи! Щука в проруби!».

Может, именно я и есть Емеля на печи. Но другие-то Емели (исключая из их числа кровавого Емельяна)… Но другие-то Емели, перебравшись после Ермака с дружиной через Уральские горы, всего лишь за полтора века выбрели «навстречь солнцу» к Тихому океану. И без всяких самоходных печей и рыбьих велений. Об искателях и устроителях «новых землиц» русских лучше Николая Ивановича Костомарова не скажешь: «Их удальство, предприимчивость и необыкновенная устойчивость в перенесении всевозможных трудностей и лишений представляется в наше время почти невероятной: идти на лыжах сотни верст в неведомую землю, зимовать где-нибудь в пещере, вырытой в сугробе, питаясь только скудным запасом сухарей, было для них делом привычным». И продвигались-то они на восток землями студеными, близкими к Ледовитому океану. И были они не только добытчиками пушного зверя или моржовой кости («рыбьего зуба», из-за чего и вышли к реке Анадырь). Они были и служилыми людьми, и людьми гулящими, и вольными охотниками. В приобретениях выгод и добра для самих себя они особых возможностей не имели. Многим из них на продовольствие полагалось в год по две четверти с осьминой ржаной муки и по осьмине круп (на человека). Часто и голодали, «питались сосною», и это при свирепости морозов и при изнуряющих волоках через сибирские пороги. А за ними шли люди иные, строили мосты, распахивали землю, ставили города и церкви (не научились, правда, в холодных землях устраивать теплые отхожие места, но это уж вечная беда России). Первые же землепроходцы Сибири представлялись мне (уже приходилось писать об этом) людьми свободного выбора, рисковыми, отважными, с тягой к поискам новых, незнаемых ими доселе земель, для жителей равнинных краев России - диковинных. Нет, и не с тягой даже, а с Охотой. С Охотой в наиважнейшем понимании этого слова. И их Охота исключала неволю.