– Даша в Москву перебралась? - спросил я.

– Нет, - сказал Фонарев, - живет она у тетки в Долбне, учится там на каких-то курсах, а в Москву наезжает. Стала серьезная, поменьше всяких там хи-хи-хи да ха-ха-ха, но уж больно важная, к такой не подойдешь, лучше бы отдала предпочтение льну и клюкве, Квашнину тибетскому, было бы нам где выпить и закусить.

– Но у нас же осталась Щель, - сказал я.

– В Щель меня не всегда пускают, - печально, но и с вызовом произнес Фонарев.

Меня же в тот день Дверь пропустила в Щель без всяких несогласий. Первым делом я взглянул на барную стойку. Пиво разливала буфетчица Соня. Кассирша Людмила Васильевна присутствовала. Отдыхал среди прочих и Арсений Линикк. Увидел я и Фридриха Малоротова, хотите Конфитюра, хотите Средиземноморского. А рядом с ним сидел бывший кот-дивуарский, а ныне ненецкий негр Костя, оленевод. Этот был в печали. Фридрих же опять держал перед собой журнал «Твоя крепость», тыкал в него карандашом, чмокал губами в удовольствии и выводил цифирки в памятном мне блокноте.

– Фридрих, - заметила Людмила Васильевна, - давно бы мог завести компьютер, а не слюнявить карандаши.

– Во-первых, Людмила Васильевна, лишняя трата денег, - сказал Фридрих. - Во-вторых, личностные ощущения куда вернее электрических. А мне нужен теперь иной дом, нежели год назад. С большим числом спален и детских.

– Это зачем же тебе детские? - спросила Людмила Васильевна.

– Я сделал предложение Дарье Тарасовне, - сказал Фридрих.

– И я сделал, - заявил негр Костя.

– Не хочу вас расстраивать, но думаю, что ваши предложения Даше не интересны, - сказала Людмила Васильевна.

– Это Квашнин, что ли, ей интересен? - с брезгливостью поинтересовался Фридрих Малоротов.

– При чем тут Квашнин? Квашнин тут вовсе ни при чем, - сказала Людмила Васильевна. Но тут же и задумалась: - Хотя, как рассудить…

– Даша сюда не заходит? - спросил я.

– Заходит, отчего же не заходит, - сказала Людмила Васильевна. - Вчера была…

– Васек Фонарев рассказал, что видел Дашу в прогулках с Прокопьевым…

– Васек! Этот оболтус! - Воскликнула Людмила Васильевна. - Обормот этот! Да он чего хочешь наговорит!

Не успела рука Людмилы Васильевны, вскинутая в возмущении, опуститься к кассовому аппарату, как в пространство Щели вплыл именно Василий Фонарев. Летательным средством ему послужила велосипедная шина, на которой он восседал, похоже, комфортно и не в первый раз, и в руках у Васька была велосипедная шина, но меньших размеров. На ниппель ее Васек нажимал, используя ее, надо полагать, как штурвал.

– Считаю ваше заявление, Людмила Васильевна, - произнес Фонарев из подпотолочья, продолжая облет Щели, - в высшей степени неделикатным и вызванным неоправданными обидами, а потому и покидаю на сегодня ваше заведение, не откушав даже пива.

И, вертанув штурвал, отлетел из Щели. При этом нажав на ниппель, произвел звук, схожий с воем милицейской сирены.

– Вот ведь наглец неугомонный! - восхитилась Людмила Васильевна и, пододвинувшись к моему столику, прошептала: - А насчет Дашки-то и Прокопьева он не выдумал и не соврал.

Тут же к моему столику подсел и Арсений Линикк. И я был одарен знанием о нынешней жизни Дарьи Тарасовны Коломиец. Позже случились у меня встречи и с самой Дашей, и Сергеем Максимовичем Прокопьевым (с Квашниным я так и не познакомился), сведения разного толка соединились и накормили мое любопытство. Хотя в истории этой остались и загадки. Выходило, что даже и Квашнин, с его службами и секьюрити, мог лишь предполагать, кто устроил охоту на Дашу и по каким причинам. Ради него ли, Квашнина, была затеяна охота или объектом охоты была сама Даша? Но из-за чего вдруг Даша вызвала такую любовь или такую ненависть?

– Экологически чистая, - донеслось до нас от столика Фридриха Конфитюра и негра Кости. - В наше время это диковина… В этом ценности и проблемы.

– Это вы о ком, Фридрих? - встревожилась Людмила Васильевна.

– Это я не о ком. Это я о чем, - сказал Фридрих, жесткие волосы его были, как всегда, всклокочены, а нос какаду, похоже, был готов долбить карту Средиземного моря, заставленную кружками пива и двумя банками клубничного джема.

И Фридрих, и негр Костя в шепоты наши не вслушивались, а передавая друг другу лупу Фридриха, изучали прибрежные подбрюшья Старого Света.

– Это я про бухту Алевизо на востоке Корсики, - сказал Фридрих, - вон там бы и заводить Косте оленью ферму, а не на полуострове Канин Нос. Тем более там все мерзлоты и шельфы забиты нефтью и газом.

Так вот, отловленный людьми Квашнина в алмазных трущобах Антверпена беженец Агалаков, сменивший белый костюм с хлястиком на дождевик скелета с «Летучего голландца», невнятно бормотал что-то о силовиках Суслопарова, будто бы запугавших его, и про какие-то расписки, выданные им проходимцу Ардальону Полосухину в одурманенном состоянии. А Ардальон вовсе не Ардальон и вовсе не Полосухин, и служил он, может, и не Суслопарову, а некоей даме. А возможно, даже и неведомой Третьей силе. Потом Агалаков стал нести бред, крохи смыслов из которого не могли вытянуть при расшифровке и зеленоградские приборы. Да что приборы! Даже приглашенный консультантом Сева Альбетов обнюхивал Агалакова и так и эдак, но ничего не понял.

Суслопаров, конечно, в злодеи годился. И Квашнина он мог, хотя бы из зависти и корысти ради (а прежде их дела пересекались, и в них Суслопаров проигрывал), довести до бездумных поступков, а там глядишь, и разорить игрока и самому куш приобрести. И смазливых девочек Суслопаров любил, одну из них мог себе на будущее и «заморозить». Но эта версия была слишком зыбкая. А Квашнин в отличие от многих всерьез отнесся к бреду Агалакова о некоей даме и Третьей силе. Слишком много случалось в его жизни странностей, а потому и якобы бред нельзя было воспринимать с легкомыслием любимчика Фортуны. Квашнин ходил теперь мрачный и держал в напряжении свои службы.

Было у Даши объяснение с Квашниным. Даша в разговоре с Людмилой Васильевной о многом умолчала, но нечто и открыла. Квашнин попросил у Даши прощения за то, что стал виновником Дашиных злоключений, пусть и косвенным, но так или иначе вызвавшим их. Он готов был компенсировать Дашины уроны, и душевные, и физические, как она того пожелает. Он понимает, что его предложение руки и сердца, вряд ли Дашей будет сейчас принято, но он от него не отказывается и просит Дашу помнить об этом. Даша поблагодарила Квашнина за благосклонное к ней отношение и сказала, что привыкла жить по-простому, без теремов за крепостными стенами и охранников, и продолжит жить именно так. И компенсации ей никакие не нужны. На том и разошлись. Рассказывали, что Квашнин часами, в особенности по ночам, проводит время в роскошной бетономешалке, гоняет ее по пустым проселкам, и, остановив ее, забирается во вращающуюся сферу, там у него и ковры, и музыкальные центры, и компьютеры, и системы управления, там он отдыхает, размышляет и руководит своим хозяйством в одиночестве.

А Дашу, действительно, видят в компании с Прокопьевым. Она, правда, уверяет, что приезжает из Долбни ради того, чтобы побродить по московским улицам или встретиться с бывшими товарками и со своей херсонской подружкой Настей, продавщицей бананов и цветной капусты, но Людмиле-то Васильевне понятно, что к чему. Тянет ее к Прокопьеву, тянет. И дурного в этом нет. Может, что и выйдет у них путное.

Сам же Прокопьев на неуверенного в себе мямлю-простака теперь не был похож. И дело даже не в их с Дашей отношениях, а скорее - в его профессиональных удачах. Позже я имел разговор с Сергеем Максимовичем в Щели, и он рассказывал мне о них. Но при этом я чувствовал, что нечто его всерьез смущает или тяготит. Я спрашивал, могу ли я в чем-либо ему помочь. «Нет… Вряд ли… - сказал Прокопьев. - Просто случилась одна странность…». Странность заключалась вот в чем. К нему явилась Нина Дементьевна Уместнова. То ли во сне (Прокопьев в размышлении о заказанном ему приспособлении для зимних чисток крыш мог и задремать в теплоте кресла). То ли наяву. Она сидела напротив него, сняв каскетку и дав свободу прекрасным своим волосам. Говорила она, а Прокопьев слушал. Была она объемной реальной женщиной, но порой как бы колыхалась и превращалась в плоскостное изображение самой себя. «Я хочу выплакаться, - заявила Нина. - Вы считаете меня игрушкой в затеях неких злых сил. Скорее всего так оно и есть. Я не знаю, что и где меня породило. Но здесь, в Камергерском, началось преображение меня. Или вернее - приобретение мной сущностей земной женщины, в том числе и телесных. Управлявшим мною силам в Москве - раздолье, по всем делам здешним. Но я в вас стала влюбляться, и влюбилась. А вы не поняли меня. Да и любите вы другую женщину. А я не могла исчезнуть, не явившись к вам и не открыв себя. Теперь смогу». И исчезла. «Да-а-а…» - протянул я. Мы долго молчали, пили пиво. «И теперь я живу с чувством вины…» - сказал Прокопьев. «Порядочному человеку чувство вины жить не помешает…» - глубокомысленно произнес я банальность. Естественно, расспрашивать Прокопьева о трудах Государственной комиссии выяснения отсутствия в тот день я не стал.