Что касается бочки, то Каморзин, похоже, успокоился. Газ к ним подвели, зажгли и вечную горелку, не у мемориала, правда, не в саду Каморзина, а на углу улицы, оно и к лучшему, пьедестал бочки Павел Степанович восстановил, украсил его временным портретом, посадил рядом еще две березки и клен, а бочка, что бочка, пускай полетает, если у нее есть в этом надобность, укажет на что надо, а потом все равно вернется, куда деваться-то ей. Якобы об этом говорил и сам Сева Альбетов. Павел Степанович, правда, сам не слышал, но ему передавали.

Итак, поиски Соломатиным Ардальона Полосухина из небытия не возвратили. Но может быть, тот с расписками якобы кровью сидел где-нибудь в засаде и ждал часа?…

У меня в ту пору шли занятия со студентами. В Щель я заглядывал редко и редко включал телевизор. Но когда включал, то и дело видел на экране и Севу Альбетова, и маэстро Александра Михайловича Мельникова. Не обязательно в одних и тех же передачах. Оба они имели вид людей благополучных, удачливых, лишенных комплексов и страхов. С чем их хотелось поздравить. Роман Паллад Фрегаты «Похмелье в декабре» к тому времени получил в Москве две премии и был издан в Кельне, естественно, на немецком. На книжной ярмарке вручили премии и издателям: и за изящество оформления, и за полиграфические изюмины, и за возвращение читателей к вечным нравственным смыслам. То есть никакой сверхзадачи в общениях со мной у Мельникова уже (или пока) не было, а потому и пересекались мы с ним теперь редко. Видимо, и по поводу летоисчислений применительно к своему Фамильному Древу он все решил и не обращался более ко мне за советами. И все же я полагал, что они с девой Иоанной вряд ли могли удовольствоваться подвигами в Щели во время памятных (мне) сотрясений, и от них еще следует ожидать сюрпризов. Альбетов же витийствовал нынче и на ТВ, и на радио, и приходилось сомневаться в утверждении Мельникова, будто бы Альбетов затрудняется в подборе конгениальных слов для выражения своих мыслей и знаний. В разных ток-шоу он с охотой вступал в полемики, в частности, и с фактурной детектив-дамой, охавшей некогда в связи с Емелей на печи, но не поводу этих самых Емель и щук, а на тему, скажем, стоит ли возобновлять в России гусиные бои и допускать в соревнованиях лапчатых гаремы гусаков в качестве поддержки. Или возможен ли борщ без свеклы и если возможен, то чем вернее по вкусу и калориям заменить ее, не гороховым ли бульоном. Ну и так далее. А вот про отсутствие дома номер три по Камергерскому переулку, про керосиновую бочку, про свое приплытие в Охотск на спине и в чреве кита Альбетов слов не произносил. И даже когда особо наглые ведущие задавали ему бестактные вопросы, великий запаховед и ученый или отшучивался, или говорил: «Всему свое время. А пока в интересах расследования Государственной комиссии выяснения отсутствия помолчим. Там собраны серьезные эксперты, и они перепроверят…». Стало быть, комиссия все еще работала, а ее серьезные эксперты перепроверяли, надо полагать, уже известное Альбетову или открытое им. При этом охотский кит тоже становился чуть ли не членом Государственной комиссии. Ни в каких дискуссиях астрологов или ясновидящих Альбетов не участвовал, а давать прогнозы с возмущением отказывался. Зато с удовольствием рассказывал о платьях фрейлин и исторических дам из его коллекции, чем каждое из них пахнет, и о каких любовных казусах или беспутствах эти запахи сообщают, слышали мы от него и байки об антикварных приключениях, в частности, о давнем приобретении в Париже графиней Тутомлиной изумрудных сережек, будто бы пропавших, но обнаруженных на днях им, Альбетовым, в запасниках музея городских Фонарей и Столбов в Армянском переулке. Желтые газеты уверяли людей с испорченными нравами в том, что у Альбетова в Москве три антикварных магазина, правда, с подставными хозяевами, и в них случаются подделки. Альбетов справедливо, с горечью и брезгливостью отметал эти наветы, напоминая о том, что в его профессии и даре нет места для корысти.

По вечерам, коли было время, в Камергерский я все же заходил. Открывал Дверь и в Щель. Естественно, сталкивался и с Василием Фонаревым. Однажды он шел по брусчатке прогулочным шагом и нес на плече велосипедную шину. При этом и говорил что-то.

– С кем это вы разговариваете, Василий? - поинтересовался я.

– А вот с этим, - и Васек ткнул пальцем в велосипедную шину, - с гуманоидом гребаным. Впрочем, и с пловцом тоже.

– Вы полагаете, что это гуманоид? - засомневался я.

– А кто же! - воскликнул водила-бомбила. - По морде видно. И по ниппелю. Один из тех, что в форточку и сразу к стерве-полковнику. А потом отряхиваются. Раньше долго не задерживались. А теперь у нас пригрелись. И обратно не хотят. У них там то ли дефолт, то ли извержение, то ли вся жидкость замерзает. А у нас с жидкостями все в порядке. Касимовской нажираются. Ну и прочими. Но требуют прогулок. Вот и выгуливаю по одному. По очереди. На, погуляй сам.

И Васек опустил шину на мостовую Камергерского. Теперь я увидел, что шина эта подходит скорее к детскому велосипеду, нежели к взрослому. Впрочем, ниппель (или что там?) был у гуманоида здоровенный. Шина никуда не покатилась и не упала, а постояла у ног Фонарева (нынче тот был в носках и кожаной обуви), а потом стала вздрагивать (отряхиваться, что ли?), подпрыгивать и с фигурами, с коленцами - я бы сказал, объезжать нас с Фонаревым по кругу.

– Во! Радость выражает! - разулыбался Фонарев. - И цивилизация у них отсталая, а на благодарность способен. Вот и ниппель сейчас раздует.

И действительно, ниппель велосипедной шины увеличился и стал колыхаться.

– Во! Гуманоид гребаный! - радовался теперь и сам Васек Фонарев, будто бы воспитаннику, прежде безнадежному, а нынче, наконец, сумевшему проявить полученную от Васька выучку.

– А отчего вы считаете, - осторожно спросил я, - что цивилизация у них… у этих… отсталая?

– А какая же? - сказал Фонарев. - Если бы не была отсталая, залетали бы они в форточку к такой уродине, как моя стерва? Небось, развитые-то залетали бы в форточку к Олёне, которая Павлыш…

Сейчас же Васек замолк, принялся оглядываться по сторонам. Потом сказал, как бы успокаивая самого себя:

– А с Олёной-то дело закрыто. Всё, мол, выяснили. Мол, шишка какая-то там замешена. Потому и закрыто. А ты, гуманоид, гуляй, гуляй, попрыгивай, весна ведь… Хотя, может, у вас и весен нет…

– А как вы с ним общаетесь?

– И так. И по телефону. По мобиле, - сказал Фонарев. - Даже и номер называть не надо. Я ему в телефон говорю, а он мне ответы пишет.

– На русском?

– На каком же еще? Какой он еще другой язык может знать? Не китайский же. Хотя вру. Кумекает и по-татарски. У нас в Касимове татар много.

Помолчали.

– Да, - вспомнил я. - Вы еще и с пловцом разговаривали. Это с каким же пловцом?

– Ну как же? - удивился Фонарев. - Я же вам тогда рассказывал. Он снова стал являться. Вон там. Где дом номер три стоял. На высоте метров эдак десять. Ну двенадцать. А может, и выше. Все будто бы с волнами борется и приплыть куда-то хочет. Минут пять поборется, а потом пропадает. И так чуть ли не каждый день. Долго его не было, а теперь он возобновился. И куда он гребет? Может, к нам в Щель?

Действительно, как я забыл? Сразу же вспомнилась «Волна» Голубкиной и иное название горельефа под шехтелевым козырьком - «Пловец».

– Ну ладно, - сказал Фонарев. - Надо и других выгуливать. Эй ты, гума, брысь на плечо!

Велосипедная шина к приглашению Фонарева отнеслась ответственно, подпрыгнула и оказалась на плече камергерского извозчика.

– Они из созвездия Козерога, - хозяином Галактики сообщил Фонарев.

– Очень приятно было познакомиться, - на всякий случай сказал я.

– Да! - будто бы вспомнил о существенном Васек, о чем умолчать никак не мог. - Дашка-то наша, похоже, прибилась к Прокопьеву. Это который пружины в мебелях починяет. Видел их пару раз, и глядели они друг на друга как гуманоиды на мою стерву.

Велосипедная шина на плече Фонарева вздрогнула и помахала ниппелем.