Кошмар должен был иметь причину и толкование. Квашнин читал Фрейда и Юнга, не по увлечению, а ради разъяснения собственных сомнений. Подход Фрейда был увлекателен, но приложим к определенным случаям, а порой и наивен. Иные истории и серьезные судьбы втискивались в ряд иллюстраций к доктрине, искажались или трактовались поверхностно. В особенности Квашнина расстроил разбор Фрейдом судьбы и натуры Достоевского - диагноз участкового врача, составленный для районного отдела внутренних дел. Соображения Юнга показались Квашнину менее категоричными, по-художнически, что ли, размытыми или раздвигающими границы смысла, а потому - с большими допущениями примерить их на себя.
Откуда выводить третье ухо? Из прошлого - из словечек тети Нюры, провинциальной сестры матери, к кому его мальчиком и отроком отправляли на каникулы либо в пору бездомья? Или из особенностей его, Квашнина, натуры? Он - человек дела, здравого смысла, зачем зарождаться в нем желанию иметь третье ухо? В нем нет нужды, оно не даст выгоды. Третий глаз мог хотя бы иметь деловое применение, в особенности, если бы это был не просто дополнительный орган зрения, а Третий Глаз с мистическим выходом в иные миры и измерения. Но фантазером в последние годы Квашнин быть себе не позволял.
Нет, тут случай был иной. А какой? Какой? Иносказание? Предупреждение с угрозой? От кого? Подсказка из будущего? Опять же - чья подсказка? Нет, это уже не по Юнгу. Впрочем, Юнга и тем более Фрейда можно было освободить от путеводительских услуг и самому распутывать создающие несвободу или беспокойства узелки и узлища. Да и просто забыть о дурацком, достойном крыс Городничего третьем ухе. Но забвение или вычерк из памяти (стертая кассета) пользы бы не принесло. Вспомнилось. Месяцев пять назад во сне утреннем, преддеятельном, и не во сне даже, а в полудремоте пробуждения привиделось: на груди, возле правой подмышки, затемнел еще один сосок. Под душем рассмеялся и повелел себе сон забыть. Оказывается, не забыл. Но тогда привиделось в зыбкости бытия. А теперь ощутилось. Зудело, сера тяготила перепонку и звон требовал ответа: «В каком ухе?…» Что возникнет следующее? Рог марала на башке? Но жены нет. И любовницы стоящей нет. Бабы временные не имеют и мифологических прав на одаривание рогами. Мимо все, мимо!
Подберемся с иного бока. С иного склона вершины. Фу ты, какая уж тут вершина! Ладно. Что упрятано в нем неведомое самому? Или попроще. Что произошло с ним накануне? Ничего особенного. Рутинное движение дел. В числовых системах убавлений нет. Приросты мелкие, однако нормальные при раздроблении зерен. Или при выделке овчины. Ага. Вот что. Побывал в Камергерском, постоял у витрины. Рассмотрел патефон и гитару (не к ним ли свежее ухо?). Керосиновую лампу. Вещь, достойная двух тысяч. Зашел в закусочную. Переглянулся с буфетчицей. Впрочем, ее рассмотрел и понял, не входя в заведение. Решил. Прибудет… То есть ничего этакого не случилось. Решил и решил. Придется выложить двести пятьдесят тысяч. Да хоть миллион! Ну ладно, «миллион» - это в порыве и нетерпении десятилетнего отрока, взмахнувшего волшебной палочкой. А двести пятьдесят - в невыгодном для Квашнина варианте приобретения. Но не уступит и цента. Любой каприз требует измерения. Жаль, что наследники Крапивенского люди - жадно-скучные, без вдохновения. А Квашнин любил торги и игры с людьми моцертианского склада (Сороса называли Моцартом Уолл-Стрита, но с Соросом Квашнину не приходилось иметь дел). Жаль, что Крапивенские в Москву прибыть не торопились. Нетрудно было слетать к ним на день, на два в Швейцарию, но вышла бы неприличная суета из-за мелочи.
А спешить и не было нужды.
В Москве Квашнин располагал четырьмя ночлежно-представительскими резиденциями. Две из них - пентхаузы. Ночлежными - для себя, представительскими - для приемов и балов. Дела решались в иных помещениях.
Третье ухо причудилось Квашнину в Средне-Кисловском переулке. Эта квартира обошлась ему недешево, но она располагалась ближе всего к святыням. А святыни были для Квашнина важны.
Ночевал Квашнин, если пребывал в России и в пределах Восточно-Европейской равнины, чаще за городом. В Средне-Кисловском же переулке не ночевал давно. Но от Камергерского сюда пешим ходом было восемь минут, а потому выбор ночлега вышел объяснимым. Можно было, конечно, призвать ласковую или бесстыжую особу для ублажения тела, но не призвал. Может, и зря. Может, в ее присутствии и не причудилось бы третье ухо.
Отчего не призвал? Что-то помешало. Что - неизвестно. Но утром надо было бы ее выпроваживать. На это ушли бы время и фальшивые церемонии. А он чувствовал, что хотя бы в воскресенье желает побыть один. Просто посидеть в бесцелии и в бессмыслии. Или книги какие полистать. А библиотека в Кисловском была подобрана хорошая. Отчасти и полезная. Именно полистать, не углубляясь в трудности чужих мудровствований. Или снять с полок альбомы, привезенные из Рима или из Франкфурта… А может, взять и пошляться в переулках от Никитской и до Пречистенки (натянув парик, приклеив усы) обыкновенным и необеспокоенным москвичом. Да и перекусить где-либо…
Произвел звонки. Освободил от дневных забот охрану, водителя Гошу, стряпчих и порученца Агалакова. Тот будто бы даже огорчился. Лукавил. Сейчас же, наверняка, нырнул в свои интересы. Относительно свойств и усердий Агалакова заблуждений не имел и все же некую (контролируемую) слабость к нему допускал. Слабость эта была вызвана чувством вины или даже растерянности технаря и практика перед громадиной, именуемой Искусством. Агалаков же, отучившийся в двух легкомысленно-возвышенных институтах, державший в голове много имен, терминов и названий, обитался вблизи Квашнина как бы советником по культуре. Или хотя бы проводником патрона во дворцы ее ценностей. Во дворцы, впрочем, сказано неточно. Во дворцы Квашнин приводил себя сам. Агалаков же, свой, отчасти и потому, что представлял Квашнина и его капиталы, в тусовках героев светской хроники, людей, по мнению Квашнина, посредственных и суррогатных, но умеющих навязывать публике мнение, что хорошо, что плохо, что наше, что не наше, помогал патрону не слыть пошлым нуворишем, впадающим в дурной тон. Он приводил к Квашнину архитекторов, дизайнеров, владельцев галерей, какие вызвали бы неодобрение Церетели или всяких там придворных ретушеров и мастеров купеческого портрета. Желания патрона Агалаков, пожалуй, угадывал. Но в приятели Квашнин его, конечно, не допускал. Отношение к нему было не то чтобы высокомерным, нет, высокомерием Квашнин не страдал. Оно было - снисходительно-ироничное. Пустой все же малый Николай Софронович Агалаков. Со справочным бюро в голове и пустой. Балабол. Хвастун. Способный продать из-за хвастовства или хотя бы выдать секреты. Пройдоха. Но все же не прохиндей. Умеющий улещивать и уговаривать, по сути - дурить мозги. Франт и мот. Но нечего проматывать. Если только чужое. Пустяковина. Хлястик.
Стоп. Хлястик-то что хулить? Ко всему прочему хлястик принадлежал белому, пусть и манерному, но льняному костюму Агалакова, пошитому из ткани Квашнинской мануфактуры. Ношение костюма чуть ли не льстило Квашнину, и укорять Агалакова хлястиком желания не возникало. Блажь. Да. Блажь. Чужие блажи были Квашнину интересны, а порой и забавны. Свои блажи он желал искоренить как болезненно-нецелесообразные. Но не мог. Вздорно-пустяшную блажь Агалакова он признал артистической и имея ее в виду, терпимее думал о своих неразумных для предпринимателя капризах. Так вышло с устройством гаража при даче в Чекасове.
Не он будто бы придумал разместить на каменном фронтоне гаража мозаичный герб А.В. Квашнина. И впрямь не он. Чуткий Агалаков из его, Квашнина, неделовых реплик, вспоминаний обрывками случаев жизни вычислил («вычислил» к Агалакову никак не подходит - выпел, что ли, вырисовал, вырифмовал?) неизвестные желания и видения, и теперь над воротами гаража на синем щите под вензелем «АК» судьбу человечью изображают белый груздь, горстка рубиновой клюквы и голубой цветок льна. Могли ли еще пятнадцать лет назад придти в голову Квашнину, выброшенному из поглядывавшей на Марс фирмы (тема докторской закрыта, изобретения придушены безденежьем), но внезапно осчастливленному (получил место продавца на Даниловском рынке в овощном ряду), дача в Чекасове, этот гараж и этот герб? Торговать Квашнину, тогда двадцативосьмилетнему, было доверено клюквой и брусникой из сырых каргопольских лесов. Естественно, он не мог не вспомнить детство, тетю Нюру, тишайший Ватников с лесопилкой и льнозаводом, где тетка и работала, их походы за ягодами и грибами, вечерние рассказы про клюквенного короля и его подругу Кикимору. Квашнин отправил тогда Анне Никитичне письмо. «Воры, пьяницы, что могли разворовали, - писала тетка, - а заготпункт закрыт, грибникам и ягодникам денег добыть негде…» С этого все и началось.
