Все разговоры эти - и о Яхроме, и о секс-туризме, и об условиях процветания содержанкой (А что? Занятие нынче не зазорное, а социально-необходимое и даже завидное) - велись приватно, без посторонних глаз и ушей, будто между Даллесом и генералом Вольфом, и Штирлиц вблизи Долбни не кружил, однако о них и всех их подробностях узнал город. Теперь в Дашину сторону уже тыкали пальцами, на дискотеках появляться ей было невозможно, а Ангелине Федоровне, при всем к ней уважении, дали понять, что персоналу и больным пребывание Даши в одном с ними лечебном учреждении неприятно.

Мы с матерью, естественно, во всю эту чушь (Татьянины руки прижались к груди) поверить не могли, наши понятия о чести с Дашиными совпадали, но мать нет-нет, а начинала раздражаться. И тут на Дашу стала наезжать милиция. Участковый зачастил с беседами. Мол, заявления поступают о непристойном поведении. И как обстоят дела с трудоустройством? Обстоят, отвечала мать, трудоустраивается. Справочку, справочку предъявите, и чем скорее, тем лучше… Проявил интерес к Даше паспортный стол. Вызывали. И вроде бы не было поводов. С пропиской и российским гражданством дела были улажены давно. Ах да, ах да, заурчала паспортистка, видимо, мы не те документы подняли. Но нас попросили проверить, у кого-то - сомнения. И наконец, влиятельный в городе майор пригласил Дашу на дружественное, как он определил, собеседование. Выглядел он простаком, а в детстве, не исключено, имел прозвище Репа. И к удивлению Даши был вежлив. Поначалу, правда, ехидничал и сокрушался. Конечно, похихикивал он, такой гарной дивчине из незалежных ничего не стоило вызвать дурь и ложные надежды в головах казенных мужиков и вмиг выправить гражданские бумаги, какие ей надобны. Он сам из таких мужиков. Но может быть… Может быть, бумаги эти, и прописка, и гражданство были добыты каким-нибудь окольным маневром, и в ход пошли вовсе не девичьи чары, а бумажки других свойств? А? Все это легко проверить, а добытое в обход закона и отменить, не так ли, Дарья Тарасовна? Добрейшие глаза простака сузились и превратились в глаза корыстного хитрована. Молчание собеседников вышло долгим. Взятку, что ли, он сейчас с меня потребует, нервничала Даша. Или… Так она рассказывала ей, Татьяне. Но то, что Даша вскоре услышала от майора, ожидать она никак не могла. Девица ты и впрямь смазливая, сказал майор, но не Шарон Стоун, таких как ты в Долбне - десятки. И почему из-за тебя разыгрался весь этот тарарам, я, человек, насмотревшийся на всякое, не понимаю. Мы все вызнали о тебе и ничего дурного не обнаружили. Но на тебя устроили облаву. И проводит ее умелый исполнитель, будто бы режиссер какой, и у него толковые шестерки. Я могу лишь предположить, что кто-то обиделся на тебя всерьез или даже обозлился. Или этот кто-то еще надеется, что ты одумаешься и примешь его условия. А чтобы одумалась, тебя и загоняют в тупик. «Что же мне делать?» - спросила Даша. Или-или, сказал майор. Или ты, строптивая девочка, несмотря на ожидаемые тобой неприятности (а приятностей может оказаться и больше) идешь с этим… не знаю, как его назвать… на мировую, и все происходит у вас полюбовно… прости… по-людски и по договоренности, и облава на тебя отменяется. Или ты будешь вынуждена из нашего города убраться. Нам не нужны объекты охоты, какая неизвестно чем может закончиться. «Куда убраться?…» - пробормотала Даша. Куда, нам неведомо, последовал ответ. В безопасное место. Батько с матушкой, нам известно, у тебя живы… И все. Мы с тобой ни о чем не говорили. Я тебе ничего не советовал. Поняла? «Поняла», - кивнула Даша. Все она поняла. Вот только осталась в неведении, действительно ли с состраданием отнесся к ней майор Репа или и он был исполнителем в чьей-то игре.

«А не подумывала ли она и впрямь уехать к родителям?» - спросил Прокопьев. Подумывала, подумывала, ей, Татьяне, высказывала однажды свои намерения. Но батька-то ее, Тарас Ефимович, шальной будорага, взял и отрекся от дочери. Рука Татьяны указующими перстами будто проколола воздух. «Как это?» - удивился Прокопьев. А так, пришла от него бандероль, и в бандероли - сложенный лист плотной бумаги, на нем фломастером были выведены черные косые кресты и слова: «Позорная грамота. Выдана Дарье бывшей Тарасовне Коломиец в связи с тем, что она позорит в глазах европейской общественности облик вильной Витчизны». Этот шальной дядька Тарас получил несколько писем, среди прочих - одно из милиции, с запросами. В двух из них, милицейское было поделикатнее, Даша прямо называлась шлюхой, проституткой, хохлушкой с Тверской, интердевочкой, приводились случаи ее распутства, и даже была вложена в конверт цветная и убойная фотография Даши со штампом на обороте «Студия "Порнофильм"». Тарас Ефимович и в хлопцах был горячий и без гетьмана в голове, не стал рассудительнее он и в дядьках. В районной газете он печатно объявил об отречении от дочери (не называя причин), а потом и уведомил об этом и Дашу, сообщив, что видеть больше не желает. Мог бы написать и «бачить», но на украинской мове он общался только с телевизором.

«А еще ведь у нее есть тетка в Краматорске», - сказал Прокопьев. Да, тетка Полина хороший человек и Дашку любит. Но и с ней связана теперь подлая глупость. Пелена невезения словно бы обволокла Дашу. И руки Татьяны забинтовали нечто в воздухе. Кроме главного своего ремесла тетка Полина занималась еще и знахарством. То есть, вернее будет сказать - целительством. И «занималась» сказано не совсем точно. В роду у них были знахари, понимавшие толк в травах и отварах. И тетка Полина врачевала себя травами. Себя, своих родственников и знакомых, если те, конечно, проявляли к ее дару интерес и доверие. Дашка походила у нее в ученицах. Увлеклась даже. И надо же было ей, дуре, нянечке-то всего, приняться успокаивать истеричную больную. Та, в частности, причитала и по поводу хворобы мужа. И Дашка, сердобольная дуреха, стала вспоминать, какими травами тетка Полина снимала схожие недуги. Истеричка успокоилась, записала состав отвара (сбор трав) и позже Дашку благодарила, мужик ее ходил здоровый. Но когда началась вся эта дребедень с Дашкой, истеричка стала обходить ее стороной, словно Дашка сейчас же могла заразить ее птичьим гриппом. А неделю назад они столкнулись с ней на станции. Народу было много, вот-вот должна была подойти электричка. Увидев Дашу, истеричка разоралась. Стояла метрах в десяти от Даши и кричала так, чтобы все слышали ее. И люди вокруг застыли в неловкости, многие из них о Даше, наверное, и не знали, и истеричка вряд ли у кого вызывала приязнь, но люди застыли, и вышло так, что они были свои, вместе, одно, а Даша - одна и всем чужая. А истеричка объявляла народу, что Даша - колдунья и ее надо сжечь, мало того, что она блядь, она еще и колдунья. Она отравила ее мужа, вызвалась его лечить, взяла деньги и большие, но зелье сварила такое, что напившись его, муж стал первым в Долбне бабником. Да и какое еще зелье могла сварить шлюха с Тверской! Люди добрые, как вы терпите ее на нашей земле! Колдунья! Шлюха! Колдунья! Сжечь ее! Разорвать на куски и сжечь!

Так и стояли они, толпа и Даша. Взвинченная, разъяренная, одуревшая толпа. Руки Татьяны стали будто бы месить тесто, пальцы ее задрожали. Даша ревела потом, уткнувшись в ее, Татьянино, плечо. Даша сознавала, что растерзать ее готова была лишь истеричка, а остальные и думать о ней не думали. Но в секунды на станции она ощутила ужас самосуда, бессилие собственного одиночества и вместе с тем желание злыдням своим не уступать.

– Где она теперь? - спросил Прокопьев.

– Не знаю.

– Вы мне по-прежнему не доверяете. Могу вас понять. Ко всему прочему, после разговора с Ангелиной Федоровной я и впрямь пошел бы на станцию. Передал привет и ладно. Теперь знаю: я должен отыскать Дарью Тарасовну. И вы завели разговор со мной не просто так. Будьте последовательны. Я бы мог найти работу Дарье Тарасовне в Москве, хотя бы и на моей службе. И жилье, временное, помог бы подобрать. Я не лукавлю.

– Может быть, она… в Марфине… - неуверенно произнесла Татьяна.

– То есть?