— Будете судить по революционному праву, джигит, — сказал ему при первой встрече в Павлодаре большевик Поздняк. — Вы образованны, умеете отличать черное от белого. Держитесь не тех законов, что раньше господствовали в степи, а тех принципов, которыми руководствуется революционный пролетариат. Станете судить справедливо, по совести, никогда не допустите ошибку. Будьте защитником угнетенных, это укрепит не только ваше положение в аулах, но и поможет упрочению Советской власти, усилит доверие к ней.
И вот одно из первых разбирательств молодого судьи, которое привлекло тогда внимание всей окрестной степи.
Красавица Фатима была просватана еще маленькой, и к тому же ее опутали богатым калымом. Девушка любила джигита из родного аула. Но жених, законный согласно шариату, известив о своем намерении родителей невесты, однажды ночью насильно увозит ее.
Решительная Фатима остается верна своему возлюбленному и, преодолев все препятствия, презрев пересуды, обращается в народный суд. Заявление свое она пишет в стихах.
Каныш срочно наряжает милиционеров в аул обидчика Фатимы. Через несколько дней там открылся показательный процесс. Фатима получила желанную свободу, а обидчики ее понесли суровую кару, определенную советским судом.
«После этого процесса сразу увеличился поток обращений в нарсуд, — рассказывает Маликаждар Есмаганбетов. — В основном это были заявления женщин и бедняков. Просители приходили не только в контору суда, но также к нам на дом, где мы, четверо холостяков, квартировали... Каныш был справедливым судьей. Никому не давал поблажки, даже своим сородичам. А нам, которые были еще моложе его и куда меньше образованны, он говорил: «Никогда не поступайтесь своей совестью. Будешь честным, Советская власть всегда поддержит тебя и возвысит...» Правду он говорил. Я знавал людей, которые, воспользовавшись доверенной им властью, начинали заботиться лишь о собственном благополучии. И что же? Все они забыты, как кости, выброшенные на свалку...»
На Каныша степняки смотрели как на многознающего, справедливого представителя новой власти. Они верили ему, поэтому без конца шли жаловаться на несправедливость, просить помощи и совета. Да и сам он постоянно идет навстречу землякам. Его то и дело видели верхом. Вечно он бывал в разъездах.
Но выпадали и дни, когда на душе у него становилось тревожно. Его влекли иные просторы, другие дела...
«Смею донести, что положение дел в десятом участке катастрофическое, — писал он в губернский совнарсуд 16 декабря 1920 года. — Сейчас в канцелярии дел больше 300, не считая законченных. Канцелярские силы очень слабы. Это люди, большей частью незнакомые с азбукой делопроизводства. Кроме того, даже наиболее деловитые служащие, а именно корреспонденты Магаров и Абсалямов, с 1 декабря 1920 года поступили в трудовую школу второй ступени, где они раньше обучались. Я был не в силах и не имел морального права сдерживать их благие стремления продолжать свое образование. На их место пришлось посадить, почти с улицы, двух совершенно незнакомых с канцелярской работой людей... Здесь в районе вообще нет подходящего лица для замещения должности секретаря. Все заботы по канцелярии до сих пор всецело лежали на нарсудье 10-го участка, т.е. на мне. Но я больше не могу, не в силах... дальше нести обязанности секретаря...»
III
Работа в суде не освобождала Каныша от обязанностей члена ревкома. По-прежнему активно участвовал он в культурно-просветительной работе.
Вот свидетельство Токена Оразова:
«...Тихий стук в дверь. В класс входит высокий белолицый молодой джигит. Мы поднимаемся с места, хором здороваемся. Гость снимает черную шапку, с жалостью вглядывается в посиневшие от холода лица учеников.
— Добрый день, дети! — отвечает он на наше приветствие, затем за руку здоровается с Рахымжан-ага, учителем Баянаульской начальной школы.
— Садитесь, дети, — и он опускается на крайнюю парту. Не спеша расстегивает пуговицы дохи, опускает воротник, затем с улыбкой начинает осматривать класс. Увидев разбитые окна, неестественно ежится, на лице его снова появляется жалость.
Все мы тепло, по-зимнему одеты. У всех лисьи тымаки на голове, на ногах зимние сапоги-саптама, на плечах купы, вязанные из верблюжьей шерсти, или шубы, сшитые на степной манер. Но в классе так холодно, что и эти одеяния не помогают — едва осмеливаемся чуть-чуть высунуть руки из длинных рукавов.
— Не очень-то здесь уютно, — говорит гость, вдруг вставая с места. — Недолго и заболеть... Сегодня же направлю сюда мастера, чтобы он навел здесь порядок. А пока расходитесь по домам.
Учитель тут же дает нам домашнее задание.
Едва дверь за посетителем закрывается, мы наперебой спрашиваем Рахымжан-ага о личности обаятельного джигита.
— Разве вы его не знаете? Это член нашего ревкома Каныш Сатпаев. Открытие нашей школы — его личная заслуга. Очень образованный человек...»
Во время поездок по аулам Канышу Имантаевичу часто приходилось становиться свидетелем импровизированных концертов — по давней традиции всякий большой сбор народа оканчивался в степи выступлениями певцов и акынов. Случалось, что судья и сам брал в руки домбру. Зная любовь степняков к песне, Сатпаев и в помощники приглашал с собой тех, кто неравнодушен к музыке. Может быть, поэтому в аулах всегда с охотой отзывались на его приглашение идти на собрание.
«Помню, как-то раз более двадцати джигитов сопровождали Каныша в поездку по окрестностям Баянаула, — пишет Иген Баязитов. — На нас возлагались не только задачи по проведению советской работы в аулах, но и культурно-агитационная деятельность. Из тех спектаклей, которые мы имели в своем репертуаре, мне особенно памятны «Енлик-Кебек» и «Волостной-взяточник». Абдикарим Сатпаев возглавлял нашу художественную часть. Играли в пьесах Сармен Кариев, Амиржан Адильбеков, Кабен и его жена Токен, которая исполняла все женские роли. Были с нами и певцы Есмаганбет и Балабек. Зрители особенно хорошо принимали короткие импровизации Есмаганбета; он был нашим конферансье, если говорить сегодняшним языком...»
А ведь все эти музыканты, чтецы и актеры были в служебное время людьми сугубо прозаическими. Один — секретарь суда, другой — финагент, третий — милиционер.
Вечерами на просторах джайляу, где аулы располагались поблизости друг от друга, джигиты Каныша, засучив рукава, проворно ставили вплотную две большие юрты, одна из которых служила им раздевалкой и гримерной, а другая сценой. И начиналось представление. Зрители располагались прямо на земле перед полураскрытой юртой, некоторые смотрели пьесу, сидя верхом на лошадях.
Разумеется, круг задач члена ревкома не ограничивался содействием школе или организацией художественной самодеятельности. Жизнь постоянно выдвигала десятки новых проблем.
В начале 1921 года Баянаульский ревком принимает решение об организации среди казахской бедноты коллективных хозяйств. Непросто было выполнить его. Как уговорить бедняка передать единственную лошадь или корову в общее пользование? А другого убедить, чтобы он впряг свою лошадь в соху? И вот созывается общее собрание нескольких аулов. Людей пришло немало. Народный дом станицы полон. Председатель ревкома Богаченко предоставляет слово Сатпаеву.
— Я спрошу вас, вчерашние батраки, — начинает он. — Кому принадлежали прежде богатые травой и лесом земли вокруг Баянаула и лучшие пахотные угодья?
— Чего спрашивать, все знают. Зажиточным казакам.
— А теперь переданы вам. Но вот прошел год, как эти земли отобраны у прежних хозяев. Как вы использовали их за это время? — вновь спрашивает Каныш у аудитории.
