– Семь месяцев назад, Констанций, ты стоял здесь, а я висел на кресте, – заметил Конан.

Констанций не ответил, только облизнул помертвевшие губы. Глаза его были полны болью и страхом.

– Пытать, конечно, ты горазд, а вот терпеть... – продолжал спокойно Конан. – Я висел точно так же, но выжил – хвала счастливому случаю и варварскому здоровью. Где вам, цивилизованным людям, равняться с нами. Вы умеете только мучить, но не переносить муки. Да, слабо вы за жизнь боритесь! Солнце не успеет зайти, как ты умрешь. Я оставлю тебя, Сокол Пустыни, в обществе других здешних птичек, – он показал на стервятников, кружащихся в небе над головой распятого.

Констанций закричал от ужаса.

Конан тряхнул поводьями и жеребец послушно направился к реке, горевшей серебром в лучах утренней зари. Следом за своим вождем тронулись белые всадники. Жалость незнакома людям пустыни – на Констанция они взирали вполне равнодушно. Копыта коней отбивали в пыли ритм похоронного марша распятому, а крылья голодных стервятников рассекали воздух все ниже и ниже...

Полуденное солнце палило с огненного купола небес. Жесткие, сухие пески Шан-е-Сорк, Красной Пустыни, обжигали безжалостным огнем, словно в печи. Воздух был неподвижен. На верхушках низких, засыпанных гравием холмов, которые поднимались стеной на краю пустыни, застыло несколько колючих кустов.

За ними не шевелясь приникли к земле солдаты, наблюдая за дорогой. Когда-то стихийные силы природы проделали трещину в откосе. Годы эрозии расширили эту трещину, но проход между крутыми склонами был все еще узок — идеальное место для засады.

Туранские солдаты лежали, укрывшись на вершинах холмов, все эти жаркие утренние часы. Изнемогая в своих плотных туниках и чешуйчатых кольчугах они прижимались к земле воспаленными бедрами и ноющими коленями. Тихо ругаясь, их капитан, эмир Бохра Хан, дежурил вместе с ними. Его горло было сухим, как выжженная солнцем кожа; тело под кольчугой изнемогало от жары. В этой проклятой земле смерти и палящего солнца невозможно было даже нормально потеть; сухой воздух пустыни жадно выпивал каждую каплю жидкости, оставляя человека сухим, как высушенный язык стигийской мумии.

Сейчас эмир мигал и протирал глаза, щурясь от яркого блеска, чтобы еще раз увидеть крошечную вспышку света. Высланный вперед разведчик, скрывавшийся за дюной красного песка, поймал солнечный луч в свое зеркало и отразил его, послав таким образом сигнал своему начальнику, прятавшемуся на вершинах холмов.

Вот уже можно разглядеть облако пыли. Осанистый, чернобородый туранский дворянин ухмыльнулся и забыл про все свои неудобства. Бесспорно, его информатор заработал взятку, которую ему заплатили.

Вскоре Бохра Хан различил длинную линию зуагирских воинов в ниспадающих белых халатах, скачущих на стройных пустынных лошадях. Когда банда разбойников выплыла из облака пыли, поднятого копытами их лошадей, туранский начальник смог даже рассмотреть темные, худые, ястребиные лица своей добычи, очерченные головными уборами — таким чистым был пустынный воздух и так ярко светило солнце. В его венах забурлило удовлетворение, словно красное аграпурское вино из погребов самого короля Ездигерда.

Несколько лет эта банда разоряла и грабила города, фактории и караванные стоянки на границах Турана — сначала под руководством бессердечного запоросканского бандита Ольгерда Владислава; затем, чуть больше года тому назад, его заменил Конан. Наконец, туранским шпионам в дружелюбных к преступной банде деревнях удалось найти подкупить разбойника из этой банды — некоего Варданеса, не зуагирца, а заморийца. Варданес был кровным братом Ольгерда, которого сверг Конан, и горел желанием отомстить пришельцу, который узурпировал власть в банде.

Бохра задумчиво почесал свою бороду. Заморский предатель, улыбчивый негодяй, нравился туранцу. Невысокий, худой, гибкий, расхаживающий с важным видом, изящный и дерзкий как юный бог, Варданес был великолепным компаньоном по выпивке и дьявольским бойцом, но в то же время хладнокровным и коварным как змея.

Зуагирцы продвигались сейчас по узкому ущелью. И там, во главе всадников, на черной гарцующей кобыле скакал Варданес. Бохра Хан поднял руку, чтобы его люди приготовились. Он хотел, чтобы зуагирцы вошли как можно дальше в проход перед тем, как ловушка закроется. Только Варданес должен ее избежать. В тот момент, когда он был за стенами песчаника, Бохра резко махнул рукой.

— Убить этих собак, — прогремел он поднимаясь.

Свистящие стрелы пронеслись в солнечном свете, словно смертельный дождь. Через секунду зуагирцы превратились в толпу беспорядочно стреляющих людей и брыкающихся лошадей. Залп за залпом стрелы сметали их. Люди падали, хватаясь за стрелы, которые словно по волшебству вырастали на их телах. Лошади пронзительно ржали, когда острые зубцы наконечников врезались в их пыльные бока.

Пыль поднялась душным облаком, скрыв лежащий внизу проход. Оно стало таким большим, что Бохра остановил на мгновенье своих лучников, чтобы те не тратили понапрасну стрел, стреляя наугад. И этот минутный порыв бережливости свел на нет все достигнутое. Сквозь шумные крики поднялся один глубокий ревущий голос, перекрывающий хаос.

— По склонам наверх, к ним!

Это был голос Конана. А через мгновение появилась гигантская фигура самого киммерийца, атакующего крутой склон на огромном огненном жеребце. Можно было подумать, что только глупец или безумец решится атаковать крутой склон из сыпящегося песка и катящихся камней прямо навстречу неприятелю, но Конан не был ни тем, ни другим. Действительно, свирепая жажда мести заполнила его, но за этим мрачным, темным лицом и глазами, горящими двумя голубыми огоньками под хмурящимися бровями, острый ум бойца делал свою работу. Он знал, что часто единственным спасением из засады бывает неожиданность.

В изумлении, увидев это, туранские воины опустили свои луки. Карабкаясь на крутые склоны со стороны прохода, из пыльного облака над ущельем прямо на них надвигалась воющая толпа взбешенных зуагирцев, пеших и конных. Через секунду пустынные воины — более многочисленные, чем мог ожидать эмир — с ревом перевалили через гребень, сверкая кривыми саблями, оглашая все вокруг проклятиями и пронзительными, кровожадными криками войны.

Впереди всех двигалась гигантская фигура Конана. Стрелы рвали его белый халат, из под которого выглядывала блестящая кольчуга, защищавшая его львиный торс. Его дикарская нестриженая грива выбивалась из под стального шлема, словно клочки знамени; какая-то стрела порвала его развевающуюся каффию. На своем диком жеребце он был похож на демона из мифа. Конан был вооружен не кривой саблей, которую обычно используют жители пустыни, а большим западным палашом — его любимым из всех видов оружия, которыми он мастерски владел. В его кулаке, на котором был виден глубокий шрам, эта полоска вертящейся сверкающей стали прорезала красный путь сквозь туранцев. Она поднималась и падала, разбрызгивая алые капельки в пустынный воздух. С каждым ударом она крушила доспехи, тела и кости, раскалывая череп там, отрезая конечности здесь, швыряя третью жертву на землю с разрубленными ребрами.

Через каких-то полчаса все было кончено. Туранцы погибли почти все, кроме нескольких человек и их начальника. В разорванной одежде, с окровавленным лицом, хромающего и растрепанного, эмира привели к Конану, который сидел на своем запыхавшемся коне, вытирая запекшуюся кровь со своего стального оружия об халат одного из трупов.