— Ступай Макарка. И помни, у тебя есть три дня, чтобы передумать.

Макарка отступил от дядьки, мотнул сокрушенно головой и кинулся с поляны со всех ног. Едва не наступив на Ваську, промчался мимо, всего может в паре шагов, да был так расстроен, что Васьки конечно же не заметил.

С тяжелым вздохом дядька Прохор вернулся к ожидавшему его сходу.

— Эх, рано я похвалился удачным годом. Если не голод и холод, так война кого-нибудь да заберет. Весь строй стоял в полной тишине. Радость обновления оказалась придавленной горечью потери.

Но как бы ни было тяжело, а жизнь останавливаться не должна, да и не может. И вот, откуда-то из строя донесся голос, который стали подхватывать и другие:

А наш атман знает, кого-н выбирает

Крикнет рота стройсь, да и забыли про меня…

Тому, кто решит остаться в волчьей шкуре, жить будет трудно. Но жить человеком нисколько не легче. Мужики пели военную песню, но выпевал при этом каждый свою судьбу, потому что знал, что и без всякой войны следующего года может и не пережить. Васька понял, что сход закончился и рванул обратно к телеге.

Вернувшись к оставленной упряжке, он улегся в телегу и завернулся в старую овчину, чтоб отец не почуял, что он отлучался. Васька слышал, как подошел отец, а потом ощутил, как телега тронулась и поехала. Какое-то время он лежал под овчиной и притворялся спящим, а потом и в самом деле уснул.

Глава 2. На дальнем покосе.

Ефим стоял на хороводной поляне в общем строю. Песня была допета, но люди не спешили расходиться, желая продлить это чувство обновления мира и единения с племенем. Внезапно он ощутил укол тревоги. Той самой тревоги за Ваську, которая и заставила его разбудить сына задолго до рассвета и взять с собой, чтобы без промедления увезти как можно дальше из деревни.

Одного сына Ефим уже потерял. Старшего. Его забрали в армию полянцы. Ефим не знал ни как он погиб, ни где, в каких землях. Просто однажды ночью он проснулся от нехорошего предчувствия. Еще не думая и не представляя, что произошло, он поднялся с постели и подошел к обережной копейке. Неизвестно сколько времени он так простоял, вглядываясь в светящийся кружок, подвешенный на нитке, оплетавшей копейку особым плетением в девять ячеек. А потом увидел, как нифриловая копейка начала гаснуть. Она теряла свет до тех пор, пока не погасла полностью. А дальше Ефим стал считать, и когда досчитал до минуты, а копейка так обратно и не засветилась, он понял, что его сына в живых больше нет, и копейка дала ему об этом знак.

Он стоял тогда, неподвижно уставившись в угол избы, оглушенный одной единственной и совершенно неуместной мыслью. Почему копейка потухла, а угол все равно освещен привычным тускловатым светом, пока до него не дошло, что этот свет испускают его горящие волчьи глаза. Он просто не заметил, как перешел в оборотня. Это понимание отрезвило его, но Ефим тогда же решил, что второго сына уже не отдаст никому.

Уйдя в воспоминания, Ефим не заметил, как добежал до окраины деревни, где оставил воловью повозку. Увидев, что вол мирно стоит на прежнем месте, а Васька спит в телеге, завернувшись в старую овчину, он немного успокоился. Осознал, что опять невольно перевернулся на волка, и сам себя покорил: «что ж это я, так совсем можно в зверя превратиться», — он тут же на ходу начал оборачиваться на лицо, но в последнее мгновение уловил еще не оставившим его волчьим чутьем, как от Васьки пахнуло запахом сырой травы. Ефим тут же все понял: сын его ослушался, и бегал смотреть на сход, а для этого, разумеется, оборачивался волком. Плохой знак, подумал Ефим. Один сегодня уже ушел со схода оборотнем, не пожелав оставаться человеком общины, и теперь его ждет полянская армия и война. Чтобы не поддаваться тревожным мыслям, Ефим, не медля, снял с плетня вожжи, не сказав Ваське ни слова, сел в телегу и тронул вола в дорогу.

Васька проснулся, когда они уже прибыли на дальний покос. Стоял погожий осенний день. Он выбрался из-под овчины и осмотрелся. Отец уже выпряг вола, отвел на небольшую полянку рядом с покосом, и теперь обходил ее по кругу, неся перед собой в вытянутой руке нифриловую копейку. Обойдя всю поляну кругом, отец вернулся точно в то место откуда начал свой круговой обход. Копейка плеснула светом, давая знак, что круг замкнут. Васька знал, что теперь за пределы очерченного круга Банька уже сам не выйдет. А если в круг зайдет кто посторонний, отец через обережную копейку это почувствует.

Васька достал из телеги вилы. Свои, из обычного дерева, и отцовские, у которых штыри были сделаны из прокопченной курени. Курень — это особое дерево, его древесина при длительной обработке сильным жаром, в разы усыхает и чернеет как уголь, но становится таким крепким, что с такими вилами можно и на медведя идти, не обломаются.

Отец установил на телеге стоймя два шеста, чтобы навивать на них стог, а Васька привычными движениями стал подхватывать вилами разложенное на поле подсохшее сено и сметывать его на телегу. Когда возле телеги все сено было убрано, они вдвоем прокатили телегу по полю чуть дальше, и стали собирать сено со следующего участка.

Васька ушел в работу с головой. Крестьянскому сыну к труду не привыкать, знай, маши себе вилами. До вечера далеко. А если работу по свету не успеешь докончить, надеяться не на кого, за тебя никто не выполнит, будешь и под луной работать.

Поэтому, когда отец дал знак остановиться, что пришло время передохнуть, Васька не знал, сколько времени прошло, и не считал. Она думал, что они поедят на скорую руку, попьют из ручья и снова за работу, но отец протянул ему на нитке копеечку. Без слов Васька понял, отец хочет, чтобы он развел костер. Он быстро набрал лежащего тут же под деревьями сухого хвороста и уложил его на черном пятне старого костровища. Держа копейку за ниточку в вытянутой руке, проговорил своеобычную приказку:

— Копеечка, копеечка, дай мне искорку, покормлю тебя хлебушком.

Приказка сработала. Копейка начала набирать свет в самой середке, а когда свету накопилось до предела, из зеленого превратившись в красный, алая искра как капля с листа сорвалась с монеты и упала на белый лоскуток березовой коры. Пока огонь разгорался, Васька сбегал к ручью, набрал в куреневый котелок воды и поставил к огню. Отец к тому времени достал и расстелил прямо на траве узелок с припасом, но приниматься за еду не торопился:

— Разговор к тебе есть Василий, — сказал отец и надолго замолк почему-то. Васька терпеливо ждал, но отец продолжал сидеть молча, к чему-то прислушиваясь. Наконец Ефим поднялся и сделал несколько шагов в сторону дороги, по которой они до этого приехали на покос. Васька проследил за взглядом отца и только теперь почуял, что кто-то идет прямо к ним. Глянул на отца вопросительно, нет ли опасности, и не надо ли оборачиваться для схватки, но отец стоял спокойно, будто ожидая кого-то званного.

Сначала, идущего к ним, не было видно из-за леса. Только пару раз мелькнуло что-то между древесных стволов. А затем деревья расступились, и Васька увидел дядьку Прохора. Оказавшись на виду, он издали махнул им рукой.

Они сидели у костра и попивали из деревянных плошек душистый чай. Васька рад был редкой возможности посидеть вот так в обществе старших и уважаемых людей, но обещанный отцом разговор не давал ему покоя. Да и Прохор оказался здесь явно не спроста, хотя и говорил пока о вещах самых обыденных. А потому, когда он ни с того ни с сего вдруг обратился к Ваське, тот сразу понял, что «тот самый» разговор начался.

— Такие вот дела, Василий. Если дождь нам не помешает, скоро поведем обоз на нифрильный мен. Сам знаешь, что это? — дядька Прохор, сейчас ничем не напоминал виденного им ночью на поляне свирепого вожака волчьей стаи. Перед Васькой сидел обычный крестьянин с очень даже свойским и малость лукавым взглядом, который к тому же всякий раз, прежде чем отхлебнуть из плошки, дул на кипяток.

— Ну, каждый год община собирает обоз: продовольствие, там, утварь, орудия разные из курени нажигают. А потом меняют это все у чухов на нифриловые деньги.