Сам Вадим тоже вел себя иначе, чем Тенгиз. Валя отчетливо видела, что он обуреваем желанием, но его страсть была более разумна, более подчинена тому же контролю рассудка, что и у нее самой. К тому же Вадим не терял присущей ему иронии за исключением нескольких, самых горячих и сладких мгновений, когда оба позабыли обо всем на свете, испытывая одинаковое наслаждение.

Раньше Вале казалось, что физическая любовь должна быть безумной, всепоглощающей, как пожар. Но теперь она убеждалась, что бывает и другая страсть. Та, которая владеет ею сейчас в крепких, надежных объятиях Вадима. Когда нет горячечного бреда, жаркого, бессознательного лепета, полета в никуда, в космическую пропасть — но есть ровное, согревающее тело и душу тепло, безграничное доверие друг к другу, дружеская, щемящая нежность…

…В кабинет закрались поздние летние сумерки. Предметы стали трудно различимы и угадывались лишь по сероватым контурам.

— Валя, — тихо позвал Вадим, наклоняясь к ее лицу.

— Что? — она ласково улыбнулась ему.

— Послушай. Я хочу, чтобы ты знала. Ты замечательная девушка, какую редко встретишь. И… я никогда не обижу тебя. Никогда, понимаешь? Веришь мне?

— Конечно, — Валя погладила его руку, — конечно, милый. Но мне… мне ничего не нужно от тебя. Только ты сам, только быть с тобой вместе.

— Знаю, — серьезно и даже строго проговорил Вадим. — Иначе я не позвал бы тебя сюда. Ты должна понять: после Лики я… никогда уже не буду тем, кем был прежде. Это не зависит от меня.

— Понимаю. Я и не думаю соперничать с Ликой.

— Глупышка! — Он нежно прижал ее к себе. — Дело тут не в соперничестве. Ее нет, а ты живая. Ты мне нравишься, возбуждаешь во мне желание. Просто… все дело в том, что… необходимо время. Много времени. Пока раны зарастут. У тебя ведь тоже есть рана, и она тоже болит. Я прав?

— Прав.

— Ну вот. Будем лечить друг друга, иначе нам обоим крышка. — Вадим улыбнулся и провел ладонью по Валиным волосам.

— Интересно, как там Антошка? — проговорила она,

— Спит, наверное. Что ему сделается?

— А вдруг не спит? Вдруг плачет?

Он усмехнулся:

— Ты говоришь, как настоящая мать.

— Я не мать, и ты отлично это знаешь, — Валя привстала на диване, — но я… привязалась к нему. Его чувства стали моими чувствами. Если ему больно, я тоже испытываю боль. Если он чего-то боится, я умираю от страха. Может быть, какие-то флюиды передаются с молоком.

Она не замечала, что говорит каким-то иным, не свойственным ей языком — раньше, еще полгода назад, словечки вроде «флюидов» ей бы и в голову не пришли. Очевидно, сказывалась тесное общение с Кирой — та блестяще владела речью, изъяснялась ярко, образно и в то же время доступно, без вычурности и длиннот.

Вадим задумчиво кивнул:

— Так оно и есть. По сути, ты являешься для Антошки самым близким человеком. Я… очень благодарен тебе за него. Серьезно.

Валя, смеясь, обняла Вадима за плечи.

— Не стоит благодарить. Неизвестно, кто кому больше нужен — я ему или он мне. И… все-таки я сбегаю, гляну, как он там. Не обижайся, ладно?

— Ладно. — Вадим усмехнулся и полез в тумбочку за сигаретами.

К концу лета Антошка стал ползать. Сначала у него получалось двигаться лишь назад, раком. Стоя на ковре на четвереньках, он подолгу смешно раскачивался всем корпусом взад-вперед, а затем начинал медленно пятиться, при этом страшно злясь, что вместо того чтобы приблизиться к заветной игрушке, только отдаляется от нее.

Скоро, однако, он научился ползти и вперед и ползал теперь по всей детской со страшной скоростью, так, что Вале иной раз с трудом удавалось его догнать.

— Ах ты негодник, — укоряла она малыша, делая притворно строгую мину, — ах, озорник. Ну-ка стой! Стой, тебе говорят!

Антошка замирал на мгновение на четвереньках, а затем пускался наутек, заливаясь звонким, как колокольчик, смехом.

Иногда Валя так увлекалась игрой с малышом, что сама опускалась на колени и с упоением ползала по ковру с ним наперегонки. Во время очередной из таких забав в детскую заглянула Кира. При виде Вали, стоящей на карачках, лицо ее сначала вытянулось от недоумения, а затем расплылось в улыбке.

— Какой пассаж! — весело проговорила она, прикрывая дверь у себя за спиной.

Смущенная Валя хотела было вскочить, но Кира поспешно замахала руками:

— Нет, нет, погоди. Стой, как стоишь. — Она быстро вытащила из сумочки новенькую «мыльницу», навела на Валю и малыша объектив и несколько раз щелкнула. — Вот, купила, — пояснила Кира, когда Валя наконец поднялась на ноги, с любопытством глядя на фотоаппарат. — Никогда раньше не была любительницей фотографировать. А теперь попробую, благо есть кого снимать.

— Ты меня имеешь в виду? — засмеялась Валя.

— И тебя, и малыша — его в первую очередь. У Вадика-то руки не доходят фотографировать сына, он вообще занят совсем другими делами. — Кира кинула на Валю лукавый и многозначительный взгляд.

Валя молчала, понимая, о чем она говорит. Вот уже полтора месяца они с Вадимом были практически неразлучны. Каждый вечер она спускалась вниз, к нему в кабинет, иногда оставаясь там до утра. Насытившись друг другом, они подолгу болтали о всякой всячине. Оказалось, что существует великое множество тем, которые можно обсуждать ночи напролет, и это невероятно интересно и приятно — не менее приятно, чем удовлетворять телесный голод.

Удивительно, но у них, выросших в диаметрально противоположных условиях, в разных городах и совершенно непохожих друг на друга семьях, нашлась целая куча общих пристрастий и привычек — например, оба любили миндальные орехи и лошадей, и терпеть не могли слишком сладкий чай, кокосовую стружку и не задернутые в темное время суток шторы.

С той минуты, как Валя впервые отдалась Вадиму, она не пожалела об этом ни разу. Он действительно, как и обещал, относился к ней с нежностью и деликатностью, заботился, опекал, дарил подарки. Не такие дорогие и роскошные, как Тенгиз, хотя был раз в десять богаче — это были милые, забавные сувенирчики, каждый из которых имел какой-то скрытый смысл, отражал тот или иной момент в их отношениях. Валя и сама увлеклась этой игрой в подарки, покупала Вадиму гипсовые скульптурки, мягкие игрушки, открытки. Он относился к ее презентам со всей серьезностью, ничуть не гнушаясь их «детскостью» и наивностью.

Да и сам их роман порой казался Вале каким-то «детским», лишенным бурных страстей, но полным трогательной открытости и привязанности. Возможно, оба, и она, и Вадим, неосознанно нащупали, угадали, что лишь таким способом, словно бы уйдя на время обратно в детство, став в глазах друг друга беззащитными и безоружными, можно преодолеть невыносимую боль утраты, попытаться построить новую жизнь.

Порой Валю начинали мучить подозрения, что ее отношение к Вадиму — не просто привязанность или симпатия. Возможно, она сама не заметила, как полюбила вновь, хоть и клялась себе больше подобного не допустить. Валя дорого бы дала, чтобы узнать, что испытывает к ней сам Вадим, перестал ли наконец невольно сравнивать ее с покойной женой, обрел ли свободу для новых чувств.

Несколько раз, после особенно нежной близости, она хотела рискнуть и задать ему этот вопрос, однако что-то останавливало ее. Может быть, это «что-то» была постепенно созревавшая в Вале женская мудрость, безошибочная интуиция, появляющаяся по мере приобретения жизненного опыта. Она, эта интуиция, настойчиво повелевала ей молчать о своих предположениях, молчать до поры до времени, пока судьба сама не подаст знак, не подскажет, что пришло время действий и разгадок…

…Кира внимательно наблюдала за Валей, за ее глубокой задумчивостью. Антошка, обретший долгожданную свободу и бесконтрольность, уполз под стол и теперь делал попытки подняться в полный рост, ухватившись ручонками за его ножки.

Первой опомнилась Валя.

— Смотри, он же сейчас ушибется! — вскрикнула она и поспешила к столу.