Как только король ушел, Файер села на пол и спрятала лицо в ладонях, отчаянно мечтая оказаться сейчас в одиночестве. Муза принесла ей воды, а Мила нерешительно предложила теплый компресс для спины. Поблагодарив, Файер выпила воду и, за неимением альтернативы, постаралась утешиться уютным обществом женщин.

Файер удавалось завладевать разумом отца только потому, что он ей доверял.

Однажды зимой, в тот год, когда в него стреляли, Файер, чтобы проверить свои силы, заставила Кансрела сунуть руку в камин в его собственной спальне, убедив, что за решеткой не пламя, а цветы. Он протянул руку, чтобы сорвать их, и отпрянул; Файер крепче ухватилась за его разум и внушила ему решительности. Он снова наклонился к огню в упрямом стремлении нарвать цветов и на этот раз был уверен, что именно этим и занят, пока боль резко не вернула ему разум и ощущение реальности. С криком Кансрел подбежал к окну, распахнул его и сунул руку в снег, собравшийся на подоконнике, а потом, ругаясь и чуть не плача, повернулся к ней и спросил, что во имя Делл взбрело ей и голову.

Объяснить оказалось нелегко, и Файер, потерявшись в противоречивых чувствах, разразилась вполне искренними слезами. Ее ужасно мучил вид иго вздувшейся волдырями кожи, почерневшие ногти и неожиданно ужасный запах. Было страшно потерять любовь отца после того, что она заставила его поверить, потерять доверие вместе со способностью заставить его сделать что-то подобное снова. Она зарылась в подушки в его постели.

— Я хотела посмотреть, каково это — причинять боль, — прорыдала она, всхлипывая, — как ты меня учил. И теперь я видела, и боюсь нас обоих, и никогда ни с кем больше такого не сделаю.

Тогда Кансрел подошел к ней, забыв о гневе. Видно было, что ее слезы огорчают его — и она позволила им катиться по щекам. Он сел рядом, скрючив раненую руку, но думая только о Файер и ее печали, и успокаивающе погладил ее по волосам здоровой рукой. Она взяла ее, прижала к мокрому от слез лицу и поцеловала.

Через мгновение он отодвинулся и отнял руку:

— Ты уже слишком большая для этого.

Она не поняла, что Кансрел имеет в виду. Он кашлянул, а когда заговорил, в голосе его звучала боль:

— Ты должна помнить, что ты теперь женщина, Файер, и женщина неестественной красоты. Мужчин твои прикосновения будут сводить с ума — даже твоего собственного отца.

Конечно, он говорил как есть, и в словах его не было ни угрозы, ни намека. Он просто был честен, как и во всем, что касалось ее чудовищной силы, хотел научить ее всему важному ради ее же безопасности. Но подсознание увидело здесь возможность. Единственный способ укрепить доверие Кансрела: все перевернуть, заставить его доказывать, что ему самому можно доверять.

В притворном ужасе она отшатнулась от него и выбежала из комнаты.

В тот вечер Кансрел стоял перед запертой дверью спальни Файер, умоляя ее понять.

— Милая моя девочка, — увещевал он, — тебе никогда не придется меня бояться! Ты ведь знаешь, с тобой я ни за что не поддамся низким инстинктам. Я лишь беспокоюсь, что другие мужчины поведут себя иначе. Ты должна понимать, что твоя сила опасна. Если бы ты была мальчиком, я не волновался бы так.

Сидя в своей комнате, она довольно долго слушала его излияния, потрясенная тем, как просто оказалось манипулировать таким искусным манипулятором. Понимание, что она научилась этому у него, изумляло и тревожило.

Наконец Файер вышла к нему.

— Я понимаю, — сказала она. — Прости меня, отец.

По лицу ее текли слезы, и она сделала вид, что плачет от вида его перевязанной руки — отчасти это было правдой.

— Я бы хотел, чтобы ты научилась жестокости, — Кансрел погладил ее по волосам и поцеловал. — Жестокость — мощная защита.

Итак, она провела эксперимент, и отец по-прежнему доверял ей. Впрочем, у него были основания, ибо Файер сомневалась, что сможет пройти через что-нибудь подобное еще раз.

Той весной Кансрел заговорил о том, что необходимо придумать новый, надежный план, как расправиться с Бриганом.

Когда у Файер началось кровотечение, ей все же пришлось объяснить стражам, почему птицы-чудовища начали собираться за окнами, почему время от времени налетали, разрывали на кусочки более мелких птиц, а потом садились на подоконниках и с леденящими криками вглядывались внутрь. Как ей показалось, воины восприняли это нормально. Муза послала двоих лучших стрелков под окна подстрелить нескольких чудовищ, летавших в опасной близости от стен дворца.

Деллы не могли похвастаться жарким летом, но дворец из черного камня со стеклянными потолками неизбежно прогревался, поэтому в ясные дни стеклянные крыши убирались. Стоило Файер в период кровотечения пройти через двор, как у тамошних сеток собирались птицы, принимаясь чирикать и кричать. Файер подозревала, что эта суматоха не делает ее лучше в глазах придворных — впрочем, как и практически все остальное, что было с ней связано. Квадратную отметину у нее на щеке заметили и подробно обсудили: она буквально чувствовала, как оживленные сплетни замолкают, как только она входит в комнату, и начинаются снова, стоит ей уйти.

Да, она обещала королю, что подумает о пленнике, но на самом деле этого не требовалось. Файер знала себя. Ей пришлось потратить довольно много сил, выясняя подробности передвижений Нэша, чтобы уметь избегать его, и еще больше — чтобы отражать от себя внимание людей при дворе. В основном она чувствовала любопытство, еще — восхищение. Порой — враждебность (в основном от слуг). Ей подумалось, что у слуг должны были сохраниться отчетливые воспоминания о крутом нраве Кансрела. Был ли он с ними более жесток?

Иногда люди ходили за ней — мужчины и женщины, слуги и придворные, на расстоянии и, как правило, без определенного злого умысла. Некоторые пытались заговорить с ней, позвать. Однажды к ней подошла седая женщина.

— Леди Файер, вы словно нежный цветок, — сказала она и обняла бы ее, если бы Мила не удержала.

Файер мучилась тяжестью в животе и болезненными судорогами, чувствительная кожа горела, и последнее, чем она назвала бы себя в тот момент, это «нежный цветок». Она все не могла решить, отвесить женщине оплеуху или с рыданиями упасть в ее объятия, но тут в сеточный экран над головой заскреблась огромная птица-чудовище, и женщина, посмотрев наверх, протянула к ней руки, так же зачарованная хищником, как только что — Файер.

От других придворных дам до Файер доносились зависть и досада, а еще ревность из-за сердца короля, который даже издали вставал перед ней на дыбы, словно жеребец за оградой, и мало заботился о том, чтобы скрыть свое отчаянное помешательство. Встречаясь взглядами с этими женщинами, у которых были перья птиц-чудовищ в волосах или туфли из кожи рептилий-чудовищ, она опускала глаза и проходила мимо. Обедала Файер у себя в покоях: ее смущали царящая при дворе требовательная городская мода и ощущение, что ей ни за что не влиться в это общество. К тому же так можно было не встречаться с королем.

Однажды, проходя по белокаменному двору, Файер стала свидетельницей захватывающего сражения между кучкой малышей, с одной стороны, и дочкой принца Гарана, которой помогал её щенок, с другой. Было ясно как день, что драку затеяла именно девочка, а из того, какие страсти кипели в умах дерущихся, Файер почувствовала, что причиной раздора, возможно, оказалась она сама. «Прекратите, — приказала она мысленно детям через весь двор, — сейчас же». В ту же секунду все, кроме дочери Гарана, замерли, обернулись с округлившимися глазами, а потом, визжа, убежали во дворец.

Файер послала Нила за целителем, а сама вместе с остальными стражами бросилась к девочке, у которой уже опухло лицо, а из носа лилась кровь.

— Дитя, — спросила Файер, — как ты?

Но девочка была поглощена спором со щенком, который все не прекращал прыгать, тявкать и вырываться из ее рук, держащих его за ошейник.