Монтекки просиял.

– Опутенки! – воскликнул он и уже было хотел схватить подарок, но вовремя вспомнил о приличиях. – Право, Алигьери, это слишком…

Пьетро выслушал причитавшуюся ему порцию довольно неубедительных отговорок и смущенно улыбнулся.

– Твой ястреб должен быть щеголем, под стать хозяину.

Марьотто не скрывал восторга.

– Завтра мы поедем верхом вдоль Адидже. Посмотрим, чему научился мой ястреб.

Пьетро кивнул.

«Если отец отпустит».

Вслух он сказал:

– Буду рад.

С южной стороны послышался колокольный звон. Восточная сторона отозвалась теми же нотами. Марьотто изменился в лице.

– Боже, мы опоздали!

Колокола церкви бенедиктинцев только что отзвонили к обедне, когда двое запыхавшихся юношей взлетели по ступеням внутренней лестницы палаццо Скалигеров и резко остановились на почтительном расстоянии от распахнутых двойных дверей. На лоджии спорили и смеялись – до юношей долетало гулкое эхо, усиленное воронкой залы. У каждого из них вырвался вздох облегчения – праздник еще толком не начинался, они почти не опоздали.

К ним поспешно приблизился дворецкий.

– Добро пожаловать, синьор Монтекки. Ваш отец уже здесь.

Дворецкий вопросительно посмотрел на Пьетро.

– Это мой друг, Пьетро Алигьери, – пояснил Марьотто.

– Алагьери, – привычно поправил Пьетро.

– Да, извини. Пьетро Алагьери. Он – сын знаменитого…

– Разумеется, синьор Монтекки. – Дворецкий как бы ненароком заложил руки за спину и скрестил пальцы от сглаза. – Ваш почтенный отец тоже участвует в празднестве, синьор Алагьери. Будьте добры, синьоры, снимите обувь. Для вас приготовлены домашние туфли. Гости уже собрались.

– Всегда думал, что надо говорить «Алигьери», – произнес Марьотто. – С чего вдруг заменили букву?

Пьетро пожал плечами.

– Отец решил, что таким образом он выражает презрение к тем, кто его изгнал. Алигьери – флорентийский вариант произношения. Отец с момента высылки требует, чтобы фамилия наша произносилась как Алагьери – в честь нашего предка Алагьеро ди Каццьяджида.

Марьотто вежливо кивнул.

– С вами, значит, и брат твой приехал?

Пьетро мрачно сосредоточился на шнуровке.

– Его зовут Джакопо.

– Что он из себя представляет?

В душе Пьетро фамильная честь боролась с объективностью. Признав ничью, он сообщил:

– Моему брату всего четырнадцать.

– Понятно. А у меня вот нет братьев, только сестра. Она славная, но очень уж непоседливая. Ее зовут Аурелия.

– Стало быть, Марьотто и Аурелия?

– Ромео и Аурелия, если на то пошло. Имена для нас выбрала наша мать – по крайней мере, так говорит отец. Я-то матери совсем не помню. Она хотела, чтобы меня крестили Ромео, а отец хотел назвать меня в честь деда. И вот результат – двойное имя, Ромео Марьотто. Имей в виду: называть меня Ромео опасно для жизни. – Монтекки покончил со шнуровкой и поднялся. – Ну что, готов войти в логово льва?

«Уж лучше бы это и был лев».

– Как мы объясним опоздание?

Марьотто хлопнул Пьетро по плечу, и они вместе пошли к большой зале.

– Вдохни поглубже и постарайся отнестись ко всему философски.

Перед самой дверью Пьетро невольно остановился. Стену украшали пять фресок; каждая изображала всадника, держащего в руках знамя с лестницей о пяти ступенях. Хотя все пятеро всадников были похожи друг на друга, как родные, Пьетро без труда узнал нынешнего правителя Вероны.

– Да, это он, – подтвердил Марьотто.

Пьетро глаз не мог отвести от фрески. Тот, кто не видел Кангранде, пожалуй, решил бы, что живописец польстил своей модели. Правитель Вероны восседал на боевом коне, в одной руке держал жезл, в другой – меч, на ветру развевалась грива каштановых волос. Поистине он был великолепен. Прекрасное лицо выражало яростный восторг. Над головой Кангранде, рядом со знаменем, изображавшим лестницу, красовалось знамя с его собственной символикой – борзой пес на лазурном фоне. От себя художник добавил несколько темных пятен, разумея под ними кровь, запятнавшую знамя в бою, из которого Кангранде вышел победителем.

Но Пьетро привлекла манера исполнения фрески.

– Какая прекрасная работа, – произнес он.

– Отличная, – подхватил Монтекки и, приглядевшись, добавил: – У жеребца шея изогнута под правильным углом, грива подстрижена как надо… Ой! Извини. Просто мой отец разводит лошадей. Художника зовут Джотто ди Бондоне.

Внезапно Пьетро расхохотался, немало смутив Марьотто.

– Ты что, слыхал о нем, Пьетро?

– Бери выше – я с ним знаком. Он друг моего отца. В каком-то смысле. Мы часто у него бывали, когда жили в Лукке. – Пьетро вовремя закрыл рот.

Видя, что приятель чего-то недоговаривает, заинтригованный Марьотто принялся его тормошить:

– Ну? Так что ты хотел сказать?

Пьетро покачал головой.

– Ты когда-нибудь видел детей Джотто? Они прекрасно воспитаны, умны, деликатны. Но до чего же уродливы! Что девочки, что мальчики. Страшны как смертный грех. Однажды мы у них ужинали, и отец спросил, как человека, создающего столь прекрасные фрески, угораздило наделать столь безобразных детей.

– Прямо так и спросил? И что же Джотто?

– А Джотто и говорит: «Друг мой, все дело в том, что фрески я пишу при дневном свете».

Еле сдерживая смех, юноши прошли на лоджию.

Где-то около Торре ди Конфине одинокий всадник придержал коня перед трактиром. Всадник был молод и, судя по глазам, несколько не в себе. С коня летели хлопья пены. Юноша спешился. На его крик «Эй, хозяин! Свежую лошадь, да побыстрее!» явился мальчик-конюх с куском сыра. В тот же миг дверь открылась и на пороге возник трактирщик собственной персоной, весьма дородной и об одной руке. Конюх, разинув рот, смотрел на хозяина; тот, в свою очередь, наметанным глазом окидывал юношу и его коня.

– Этому лошадь не давать, – обернулся трактирщик к конюху. – Он свою загнал и мою загонит.

Юноша, тоже загнанный, стиснул собственное предплечье. Дождавшись, когда трактирщик удостоит его вниманием, он выдохнул свою весть и вывернул свой кошель.

При виде ли золота или от услышанного, но толстяк поменял отношение к гостю на прямо противоположное. Юноше поднесли кружку крепкого эля; конюх в это время поспешно седлал лучшую лошадь. Юноша дрожал крупной дрожью, казалось, он вот-вот разрыдается. Он не сомневался, что едва избежал смерти; не сомневался также и в том, что по его горячим следам уже мчится целая армия.

Через десять минут он летел по дороге, бурдюк был туг от вина, шпоры нещадно впивались в лошадиные бока. Трактирщик тем временем успел созвать соседей – вместе они решали, уйти или рискнуть остаться.

Солнечный свет заливал огромную лоджию, выходящую на восток. Ее полукруглую крышу поддерживали колонны. Залу и лоджию разделяли пышные занавеси; сейчас они были отдернуты, и юношам, стоящим на пороге залы, правитель Вероны и его благородные гости казались изображениями самих себя. На заднем плане великолепной картины поблескивала река Адидже.

Но конечно же, всякого, вошедшего в залу, поражал в первую очередь не вид Адидже, а сам Кангранде делла Скала – он всегда был центральной фигурой любой композиции. Каштановые волосы, высветленные итальянским солнцем, обрамляли мужественное лицо. В движениях чувствовалась огромная сила, причем он не растрачивал ее впустую – каждый жест был выверен и точен.

«Он мог бы с тем же успехом называться Ястребом», – подумал Пьетро, заметив, что в зале помимо людей присутствуют собаки и ловчие птицы.

Последних Кангранде разводил. Соколы и ястребы свободно сидели на деревянных столбах, хранивших отпечатки их когтей. На птицах были клобучки, однако гости, пытавшиеся кормить птиц мясом из рук, все равно немало рисковали собственными пальцами.

У ног Капитана разлеглись две овчарки. Огромные, узкомордые, они казались совершенно дикими зверями; но вот Кангранде вытянул руку – и овчарки превратились в безобидных щенят, старающихся привлечь внимание хозяина веселой игрой.