– Извините, синьор, – произнесла Катерина делла Скала самым своим нежным голосом. – Я не заметила, что вы ранены. Наверно, я причинила вам боль. Я пришлю к вам лучшего врача.

– Не стоит беспокоиться, – процедил падуанец и перевел взгляд на Пьетро. – В следующий раз, Алагьери, тебе не удастся спрятаться за женской юбкой.

– В следующий раз, – запальчиво ответил Пьетро, – некому будет тебя спасти.

– Пьетро, тебе придется соблюсти очередность, – выступил вперед Марьотто. – Сначала я сражусь с этим выскочкой.

– Только через мой труп, – заявил Антонио, тоже наступая на Марцилио. – Я задолжал ему затрещину.

– Спокойно, ребятки, – расплылся в улыбке Марцилио. – Меня на всех хватит. – Повернувшись к донне Катерине, он изогнулся в изящнейшем поклоне. – Мадонна, что за честь оказаться под вашим кровом. Надеюсь, я наконец получу возможность лично убедиться в том, какие милости вы расточаете на всех своих гостей мужского пола.

Катерина отвечала нежнейшей улыбкой.

– Синьор, видимо, Господь наградил вас длинным языком, чтобы компенсировать размеры других ваших достоинств, за каковые достоинства иные синьоры удостаиваются особого гостеприимства в этом доме.

Еще не успев разогнуться, Марцилио услышал сдавленные смешки в свой адрес. Нахмурившись, он прошипел: «Putanna». Донна Катерина отвечала вежливым кивком. Однако, развернувшись и намереваясь уйти, Марцилио почему-то споткнулся и упал на раненую руку, испустив вопль. Истекающего кровью, его унесли на носилках.

Донна Катерина взглянула на Марьотто.

– Значит, мой деверь ранен?

– Ранен, госпожа. Его подстрелил этот уб…

– Не утруждайте себя. Он уже дал нам полное о себе представление.

Донна Катерина шепотом сказала что-то служанке, и девушка тут же убежала. Насколько Пьетро понял, она должна была разузнать, кто и где оказывает помощь старшему Ногароле. Пьетро было жаль коренастого правителя Виченцы. Не будь его раны так тяжелы, он, наверно, так бы и слушал распоряжения донны Катерины.

Юношей проводили в просторную приемную в личных апартаментах и предложили расположиться на трех великолепных кушетках. Возражения относительно того, что они запачкают дорогую обивку, не нашли отклика в душе донны Катерины.

– Брат моей камеристки Ливии – обойщик. Я давно искала повод нанять его. Разумеется, на деньги моего собственного брата.

Явился хирург.

– Синьор dottore[26] Морсикато, – объявила донна Катерина.

У дотторе были длинные руки, лысая голова и раздвоенная, завитая на кончиках бородка. На шее висел неизбежный знак его профессии – так называемый jordan, или склянка для сбора мочи. Новейшие методы диагностики базировались на соотношении четырех жидкостей – слизи, крови, желчи и мочи. В jordan можно было собирать как все четыре жидкости одновременно, так и каждую из них по отдельности, однако чаще всего диагноз ставился по «желтой желчи» – отсюда и неблагозвучное название склянки. Врач брал образец, а затем сравнивал его с представленными на специальной схеме двадцатью и более оттенками мочи, каждому из которых соответствовал короткий список возможных болезней.

Однако сегодня нужен был не jordan, а наметанный глаз хирурга.

– Боже, – в негодовании воскликнул Морсикато, осмотрев юношей. – И меня вызвали ради этих царапин, в то время как столько раненых нуждаются в помощи!

Морсикато начал с головы Антонио. Он сказал, что все обойдется, если только юноша не будет спать в ближайшие двенадцать часов.

– Странные вещи происходят с теми, кто получил удар по голове. Заснув в ближайшее время после удара, такой человек может и не проснуться.

После этих слов Антонио принялся расхаживать по комнате, опасаясь даже сесть, не то что лечь. Доктор занялся раной Марьотто. Рана оказалась неглубокой и была обработана бальзамом, о котором Морсикато гордо сообщил, что его привезли из Греции, и посоветовал менять повязку трижды в день.

Обработав две легкие раны, доктор приступил к осмотру Пьетро. Донна Катерина деликатно удалилась, когда Морсикато принялся резать окровавленную ткань, а разрезав, начал долгую операцию по извлечению сломанной стрелы.

Морсикато поднаторел в лечении боевых ран – долгое время он был военным врачом и научился оказывать помощь прямо на поле битвы. Он сразу понял, как лучше извлечь стрелу. Однако дело осложнялось тем, что, пока Пьетро скакал на коне, раскланивался перед донной Катериной и давал отпор Марцилио, стрела перемещалась в его плоти то вправо, то влево. Доктор обернулся к Марьотто и Антонио.

– Пожалуй, вам придется его подержать.

С помощью огня, горячей воды, сильных рук и нескольких скальпелей разного размера хирург приступил к делу. К чести Пьетро следует сказать, что он сдерживал крик до последнего, то есть очень долго. Когда бывало особенно больно, юноша сравнивал собственные мучения с мучениями грешников в аду, так красноречиво описанными его отцом. Он даже пытался шутить на эту тему:

– Вряд ли у Малебранш когти острее, чем ваш скальпель…

– Тише, – успокаивал Морсикато.

– Наверно, пятки жарить еще больнее, еще…

– Не дергайся, – шипел Антонио, навалившийся Пьетро на плечи.

– Я просто говорю, что… проклятье… что в аду не может быть хуже, чем сейчас…

– Почти все, – произнес Марьотто, очень надеясь, что говорит правду.

Морсикато как мог осторожно вытащил один конец стрелы и стал постукивать молоточком по другому концу. Пьетро наконец не выдержал и взвыл и задергался.

– Навались! – рявкнул Морсикато.

К счастью, Пьетро уже потерял сознание.

Когда Пьетро очнулся, в комнате царил полумрак. Шторы были опущены, ставни закрыты, а свечи в канделябрах, тянущихся по стенам, погашены. Горела только единственная жаровня; от нее шло тепло, и не только: под самые потолочные балки ползли, извиваясь и корчась, длинные тени. Красноватые угли наводили на мысли о гигантских сковородках и тому подобном.

Пьетро задыхался и был весь в поту. Он попытался пошевелить ногой и сморщился от боли. Отерев мокрый лоб, юноша стал осматриваться. Он по-прежнему лежал на кушетке, до пояса прикрытый сырой фланелью – кстати, флорентийской работы. Осторожно, с замиранием сердца Пьетро приподнял покрывало.

Обе ноги были на месте. Сквозь стиснутые зубы прорвался вздох облегчения. Пьетро боялся, что хирург, замучившись возиться со стрелой, просто-напросто ампутирует ногу. Нет, нога, туго забинтованная, покоилась на обмотанном тканью горячем кирпиче. Неудивительно, что Пьетро взмок как мышь.

В смежной комнате послышался шум. По выстланному тростником полу зашуршала штора. Высокая, величавая донна Катерина вошла и остановилась в нескольких локтях от кушетки. Сняла с головы фаццуоло, вынула шпильки. Солнце не высветлило прядей, как у Кангранде, но волосы, спадавшие до бедер, были такого густого каштанового цвета, так переливались при каждом движении… Сладкий запах заполнил комнату. Свет догорающих углей смягчал черты несколько худощавого лица, играл в темной туче волос: донна Катерина более не была суровой – она была невозможно, сказочно прекрасной.

Пьетро вспомнил, как по дороге в Виченцу Марьотто и Антонио высмеивали саму мысль развязать войну из-за женщины. Теперь такой повод к войне уже не казался юноше нелепым.

Сообразив, что забыл выдохнуть, Пьетро поспешил исправить оплошность – и, проглотив кольцо дыма от жаровни, жестоко закашлялся.

– Вам нехорошо? – спросила Катерина, придвигая скамеечку к его изголовью.

– Пить… хочется… – прохрипел Пьетро.

Явилась чаша и, хотя вода была теплая, Пьетро выпил ее залпом.

– Благодарю, моя госпожа.

– Тише. Ложитесь.

Он повиновался и позволил подпереть себя подушкой, которую час назад рвал зубами. Из ведерка донна Катерина достала платок, отжала его и нежно положила Пьетро на лоб. Платок был чудесный, такой прохладный. Вдруг Пьетро осознал, насколько сильно вспотел; хуже того, он сообразил, что под фланелевым покрывалом на нем ничего нет. Юноша лежал, боясь пошевелиться, а донна Катерина отирала пот с его лица и шеи. Угли почти догорели, кожи порой касались легкие пальцы, и Пьетро не знал, блаженствует он или сгорает от стыда.