Все это Зейк рассказывал, когда они сидели в маленьком внутреннем дворе его марсохода. Эти семейные марсоходы были преобразованы в личные убежища, в какие Фрэнка приглашали редко, а потом и вовсе перестали — все, кроме Зейка. С каждым его посещением Фрэнк удивлялся заново: изнутри марсоход представлял собой нечто неопределенное, имел много места, затемненные окна. Всего таких марсоходов стояло несколько штук в ряд, и между собой их соединяли пешеходные трубы. Войдя в дверь, он очутился в пространстве, наполненном солнечным светом, струящимся слоями, проникающими друг сквозь друга, освещающим кресла и ковры со сложными рисунками, плиточный пол, растения с зелеными листьями, чаши с фруктами, окно с видом на Марс, подкрашенное и заключенное в раму, словно фотография, пуфы, серебряные кофейники, компьютерные консоли с вставками из тика и красного дерева, воду, текущую в бассейнах и фонтанах. Маленький мир влаги, зелени и белизны, уютный и ограниченный. Осмотревшись, Фрэнк ощутимо почувствовал, что комнаты, подобные этой, существовали на протяжении столетий, что именно в таких жили в Пятой четверти еще в десятом веке или где-нибудь в Средней Азии в двенадцатом.

Приглашения Зейка часто приходились на вторую половину дня, когда группа мужчин собиралась в марсоходах попить кофе и поговорить. Фрэнк сидел на своем месте рядом с Зейком и, сосредоточившись, насколько мог, вслушивался в арабскую речь. Это был красивый язык, музыкальный и чрезвычайно метафорический, отчего вся современная техническая терминология перекликалась с образами пустынь благодаря коренным значениям этих новых слов, которые, подобно большинству абстрактных понятий, имели конкретное физическое происхождение. Арабский, как и греческий, в древности был языком науки, и поэтому в нем обнаружилось неожиданно много слов общего происхождения с английским, а также придало органичности и компактности его лексике.

Разговоры били ключом, но направляли их Зейк и другие старейшины, с которыми молодые считались совершенно невообразимым для Фрэнка образом. Не раз разговоры перетекали в уроки о жизни бедуинов, что позволяло ему кивать или задавать вопросы, изредка вставляя комментарии или критические замечания.

— Когда в вашем обществе есть сильная консервативная жилка, — сказал однажды Зейк, — которая четко отделена от жилки прогрессивной, тогда у вас происходят худшие из гражданских войн. Как, например, конфликт в Колумбии, который они прозвали «Ла Виоленсия»[76]. Гражданская война, которая привела к полному развалу государства, к хаосу, который никому не удалось ни понять, ни обуздать.

— Или как в Бейруте, — невинно вставил Фрэнк.

— Нет-нет, — улыбнулся Зейк. — В Бейруте все получилось гораздо сложнее. Там была не только гражданская, но и ряд внешних войн, повлиявших на нее. И здесь ни при чем социальные или религиозные консерваторы, отвергающие нормальное развитие культуры, как в Колумбии или Испанской гражданской войне.

— Говоришь, как настоящий сторонник прогресса.

Все кахирские маджари прогрессивны по определению — иначе нас бы здесь не было. Ислам избежал гражданской войны, сохранив целостность, но наша культура достаточно сбалансирована, тогда как иные арабы по-прежнему следуют религии чересчур непреклонно. Это заметно хотя бы по большинству консервативных элементов, которые можно встретить на Земле. У нас никогда не случится гражданской войны, потому что нас объединяет наша вера.

Фрэнк лишь одним выражением лица напомнил о существовании шиитов — одних из многих зачинщиков «гражданских войн» в исламе. Зейк прочитал его выражение, но не обращая внимания, продолжил:

— Мы все движемся по пути истории — одним широким караваном. Тебе может показаться, что мы, на Аль-Кахире, похожи на обычных изыскателей, путешествующих на марсоходах. И знаешь, для нас это большая честь быть одними из них.

— И… — Фрэнк хорошенько задумался, пытаясь сформулировать вопрос, но от неопытности в арабском он лишь сбил темп разговора. — В этом и есть суть социального прогресса в исламе?

— Ну конечно! — утвердительно воскликнули, закивав, сразу несколько собеседников.

— А тебе так не кажется? — спросил Зейк.

— Ну… — Фрэнк ушел от ответа. Арабы до сих пор не установили демократию. У них была иерархическая культура, в которой наградой служили слава и свобода, а для многих из тех, кто по этой иерархии находился внизу, достичь славы и свободы можно было лишь поклонением. Что укрепляло систему и не тормозило развитие. Но что ему сейчас ответить?

— Разгром Бейрута стал несчастьем для прогрессивной арабской культуры, — произнес другой бедуин. — Это был город, куда съезжались интеллигенты, творческие люди и радикалы, когда их притесняли правительства. Все национальные правительства ненавидели панарабские идеалы, но дело в том, что мы говорим на одном языке в нескольких странах, а язык — мощное средство единения культур. Вместе с исламом он делает нас одним целым вопреки всем государственным границам. Бейрут всегда был местом, подтверждавшим эту особенность, и, когда израильтяне его разрушили, подтвердить это стало сложнее. Разрушение было рассчитано на то, чтобы расколоть нас, и им это удалось. Поэтому здесь мы начали все сначала.

Это и был их социальный прогресс.

Слоистое отложение меди, которое они сгребали, иссякало, и наступало время очередной рала, передвижения хеджра на следующее место. Проведя в пути два дня, они прибыли к другому отложению, которое обнаружил сам Фрэнк. И он выдвинулся в следующую изыскательскую экспедицию.

Несколько дней он сидел в водительском сиденье, ходил по кабине, смотрел, как в окне меняются пейзажи. Они находились в районе туллея, или мелких гребней, параллельных друг другу и тянущихся по наклонной вниз. Он больше не включал телевизор — ему и так хватало, о чем поразмыслить.

«Арабы не верят в первородный грех, — написал он у себя в компьютере. — Они верят, что человек невинен, а смерть — естественна. Что нам не нужен спаситель. Что нет ни рая, ни ада, а лишь награда или кара, которая принимает форму самой жизни и образа, которым она будет прожита. В этом смысле их убеждения можно рассматривать как гуманистическую поправку к иудаизму и христианству. Хотя, с другой стороны, они всегда отказывались от ответственности за свою судьбу. Она всегда была в руках Аллаха.

Я не понимаю этого противоречия. Но теперь они здесь. И маджари всегда были особой частью арабской культуры, зачастую даже ее передовым звеном. В двадцатом веке арабская поэзия возродилась благодаря поэтам, жившим в Нью-Йорке и в Латинской Америке. Возможно, так случится и здесь. Удивительно, как много общего в их мировоззрении оказалось с тем, во что верил Бун, — это у меня вообще не укладывается в голове. Лишь немногие утруждают себя тем, чтобы узнать, как мыслят другие».

Он обнаружил вкрапленную медную руду, необычайно плотную и с высоким содержанием серебра. Это было совсем неплохо. На Земле запасы меди и серебра были весьма скудны, последнее обильно применялось во многих промышленных областях и быстро иссякало. А здесь его было много, оно лежало прямо на поверхности, сосредоточенное в больших количествах, — конечно, не так, как в Сильвер-Маунтин или в массиве Элизий, но арабов это не заботило. Они планировали его собрать, а потом двинуться дальше.

Он уехал в одиночку. Шли дни, и тени меняли свое положение. Ветры проносились по склону снизу вверх, сверху вниз, снизу вверх. Собирались облака, поднимались бури, иногда на небе сияли ореолы и паргелии, а пыль искрились вихрями, будто слюда в розовом свете. Иногда он видел, как шаттлы выполняют аэродинамическое торможение, словно горящие метеоры, проносящиеся поперек неба. Однажды ясным утром он увидел гору Элизий, вздымающуюся над горизонтом, как черный гималайский пик; возвышаясь на тысячу километров, она была искажена инверсионным слоем атмосферы. Он больше не включал компьютер, равно как и телевизор. Теперь для него существовал лишь окружающий мир и он сам. Ветры подхватывали песок и со всех сторон швыряли в его марсоход. Хала, пустынная земля.