Похожие чувства, по-видимому, переполняли и Майю. Она была в прекрасном настроении, наблюдала за ним, полуприкрыв глаза, с той манящей легкой улыбкой, хорошо ему знакомой, подтянув одно колено и уткнув его себе под мышку, не стараясь вызвать у него желание, а просто сидя так, как ей удобно, расслабившись так, будто она была одна… Да, в хорошем расположении духа Майя бесподобна, никто не мог так заражать своим настроением других, как она. При мысли об этой ее черте он ощутил прилив чувств, будто от капельницы, и, положив руку ей на плечо, сжал его. Эрос был лишь приправой к агапе, и, как всегда, внезапно у него вырвались слова, которые он никогда еще ей не говорил:

— Давай поженимся!

Она рассмеялась, и он вместе с ней, а затем добавил:

— Нет, я серьезно, давай поженимся!

Поженимся, состаримся до очень-очень глубокой старости, возьмем себе все, что нам подарят эти годы, заведем детей, посмотрим, как у детей появятся дети, как у внуков появятся дети, как у правнуков появятся дети, господи, кто знает, сколько еще это будет длиться? Они могли бы увидеть, как их потомки создадут целый народ, а сами они станут патриархом и матриархом, кем-то вроде марсианских Адама и Евы! Майя смеялась над каждым его заявлением, ее глаза сияли от любви, словно порталы в ее самое хорошее настроение, она глядела на него и радостно смеялась при каждой новой потешной фразе, что вылетала из его рта, и говорила:

— Вроде того, да, вроде того.

Затем она крепко его обняла.

— О, Джон, — сказала она. — Ты знаешь, как сделать меня счастливой. Ты лучший мужчина, которого я когда-либо встречала.

Она поцеловала его, и он обнаружил, что, несмотря на жару, царившую в сауне, здесь не составляло никакого труда перейти от агапе к эросу. Затем двое начали превращаться в одно неразделимое средоточием любви.

— Так ты выйдешь за меня или как? — спросил он ее, заперев дверь в сауну и переходя к делу.

— Вроде того, — ответила она, сияя глазами и восхищенно улыбаясь.

Предполагая прожить еще двести лет, вы ведете себя иначе, нежели когда думаете, что вам осталось лет двадцать.

Это стало ясно почти сразу. Джон провел зиму в Ахероне, на границе туманной шапки из CO₂, которая все еще опускалась над северным полюсом каждую зиму. Он изучал ареоботанику с Мариной Токаревой и ее лабораторной группой. Он занимался этим не по заданию Сакса, а потому, что не было нужды спешить. Сакс, казалось, уже и забыл о поиске саботажников, и это вызывало у Джона некоторые подозрения. В свободное время он еще пытался что-то выяснить с помощью Полин, сосредотачиваясь на тех же регионах, над которыми работал и перед Ахероном. В основном это были записи о перемещениях, а также информация о приеме на работу людей, посещавших регионы, где происходили случаи саботажа. Но предположительно в дело было вовлечено много людей, и сведения о таких посещениях едва ли могли сильно ему помочь. Но каждый, кто находился на Марсе, был отправлен сюда одной из организаций, и, проверяя, которые из них отправляли людей в соответствующие места, он надеялся получить какие-либо зацепки. Это было запутанное дело, и ему пришлось положиться на Полин не только по части статистических данных. Она также давала ему советы, и это уже беспокоило его.

Остальную часть времени он изучал раздел ареоботаники, который теперь был не столь актуален, как десятилетия назад. Но почему бы и не изучить его? У него было время и возможность должным образом проникнуться работой. И он наблюдал, как группа Марины выводит новый вид дерева, обучался вместе с ними и помогал в лаборатории — мыл лабораторную посуду и все такое. Предполагалось, что эти деревья составят своими кронами купол многоуровневого леса, который они надеялись вырастить в дюнах Великой Северной равнины. В основе вида лежал геном секвойи, но они хотели, чтобы деревья были еще больше, возможно, до двухсот метров в высоту, а ширина их ствола достигала пятидесяти метров в основании. Их кора бoльшую часть времени оставалась бы покрытой льдом, а широкие листья, которые, вероятно, выглядели бы точно пораженными болезнью, были бы способны поглощать среднюю дозу ультрафиолетовой радиации, не получая при этом ущерба. Поначалу Джон считал такой размер излишним, но Марина объяснила, что так они смогут собирать значительное количества диоксида углерода, извлекать из него углерод и выпускать кислород обратно в воздух. И они должны были иметь внушительный вид, по крайней мере, так предполагалось. Прототипы, которые проходили испытания, достигали в высоту десятка метров, и на то, чтобы дорасти до размера взрослых деревьев, лучшим из них потребовалось бы двадцать лет. Пока же прототипы продолжали погибать в марсианской среде; однако атмосферные условия должны были существенно измениться ко времени, когда им придется выживать снаружи. Маринина лаборатория работала на опережение.

Так же поступали и остальные. Это, очевидно, было следствием терапии, по крайней мере, такой вывод казался сообразным. Более продолжительные эксперименты. Более продолжительные (и томительные для Джона) расследования. Более продолжительные рассуждения.

Во многих отношениях, однако, все оставалось по-старому. Джон чувствовал себя так же, как прежде, разве что ему больше не нужно было принимать омегендорф, чтобы тело начало гудеть, будто он проплыл пару километров или вдоволь накатался на лыжах. Это было все равно, что возить уголь в Ньюкасл[65]. Потому что теперь все светилось. Когда он гулял по верхушке, казалось, что светился весь зримый мир: затихшие бульдозеры, краны, напоминавшие виселицы, все, чем он мог любоваться целыми минутами. Майя уехала в Элладу, но это было неважно: их отношения вернулись на старую полосу взлетов и падений, с ее стороны было много пререканий и вспышек раздражения, но все это казалось незначительным, все это находилось внутри свечения и ничего не меняло в его отношении к ней или в том, как она иногда смотрела на него. Они должны были увидеться через пару месяцев и время от времени общались по видеосвязи, но пока разлука не так уж печалила его.

Зима выдалась удачной. Он многое почерпнул в ареоботанике и биоинженерии, а по вечерам, после ужина, часто расспрашивал людей в Ахероне, по одному или целыми компаниями, каким они видели будущее марсианское общество и как оно должно было быть устроено. В Ахероне такие беседы обычно переходили к рассуждениям об экологии и экономике. Здесь это считалось важнее политики или, как выразилась Марина, «предполагаемого аппарата, принимающего решения». Марина и Влад глубоко интересовались этой темой и даже разработали ряд положений, которые назвали «эко-экономикой», что для Джона каждый раз звучало, как «эхо-экономика». Ему нравилось слушать, как они объясняли свои идеи, он задавал много вопросов, узнавая о таких понятиях, как потенциальная емкость экосистемы, сосуществование, контрадаптация, механизмы узаконивания и экологическая эффективность.

— Это единственная реальная мера, позволяющая определить размер нашего вклада в систему, — объяснил Влад — Если сжечь наши тела в калориметре, можно обнаружить, что в нас содержится шесть-семь килокалорий на грамм массы, и кроме того, известно, что мы потребляем много калорий, чтобы поддерживать в себе жизнь. А сколько мы отдаем, измерить уже труднее. Ведь речь здесь идет не о хищниках, которые нами питаются, как в классических примерах формул эффективности. Тут нужно подсчитать, сколько калорий мы создаем своим трудом, сколько передаем следующим поколениям или прочее. И бoльшая их часть, естественно, возникает весьма косвенным образом, что приводит ко множеству домыслов и субъективных суждений. Если не приписывать значение ряду нефизических факторов, то электрики, водопроводчики, строители реакторов и другие работники инфраструктуры всегда будут считаться наиболее продуктивными членами общества, тогда как деятелей искусства и им подобных станут расценивать как тех, кто вообще не приносит никакой пользы.