Следующие несколько дней ветры дули с юга. Они мимолетом увидели Кассини, еще один старый большой кратер, и миновали сотни малых. Они выбрасывали по несколько мельниц в день, но более сильное чувство масштаба планеты им давал сам полет, и весь проект стал казаться им шуткой, будто они летели над Антарктидой и пытались растопить лед, устанавливая походные печи.

— Нужно сбросить миллионы этих мельниц, чтобы что-то изменилось, — сказала Надя, когда они поднялись после очередной остановки.

— И то правда, — согласился Аркадий. — Но Сакс и хочет сбросить миллионы. У него готова конвейерная линия, чтобы их собирать. Единственная проблема — их установка. К тому же это только часть большой кампании, которую он задумал. — Он махнул рукой на крайнюю дугу Кассини, охватив тем самым весь северо-запад. — Сакс хочет наделать еще таких дыр, как эта. Поймать мелкие ледяные спутники Сатурна или астероиды, если удастся, затем притянуть их и разбить о поверхность Марса. Создать горячие кратеры, растопить вечномерзлый грунт — это будет похоже на оазисы.

— Но разве это будут не сухие оазисы? Так бoльшая часть льда испарится сразу, а остальное — уже после контакта.

— Конечно, но тогда в воздухе появится больше водяного пара.

— Только он не просто испарится, а распадется на атомы.

— Отчасти да. Но водород и кислород можно использовать и по отдельности.

— Так ты думаешь, нужно добывать водород и кислород с Сатурна? Да ладно тебе, здесь и так полно и того и другого! Достаточно взять лишь немного местного льда.

— Ну, это только одна из идей.

— Жду не дождусь услышать, что на это скажет Энн, — она вздохнула. — Что стоит сделать, так это, думаю, скользнуть ледяным астероидом по атмосфере, как если бы мы пытались совершить его аэродинамическое торможение. Это подожгло бы его, не заставляя распадаться на молекулы. Тогда в атмосфере появится водяной пар — а это уже польза, — и при этом не придется бомбардировать поверхность, устраивая взрывы, которые по силе будут равны сотне водородных бомб, взорвавшихся одновременно.

Аркадий кивнул.

— Хорошая идея. Тебе стоит рассказать это Саксу.

— Сам расскажи.

К востоку от Кассини земля стала такой неровной, какой они еще нигде не видели. В этом месте поверхность планеты была одной из старейших, вдоль и поперек усеянная кратерами еще в ранние годы почти непрерывных бомбардировок. Она образовалась в нойскую эру, что было заметно по ее состоянию. Ничья земля в титанической позиционной войне, ее вид вызывал нечто вроде оцепенения — космологическую психическую травму.

Они летели дальше — на восток, северо-восток, юго-восток, юг, северо-восток, запад, восток, восток. Затем, наконец, достигли оконечности Земли Ксанфа и начали спускаться над длинным склоном Большого Сирта. Это была лавовая равнина, и кратеры на ней встречались гораздо реже, чем на Земле Ксанфа. Она шла под уклон, опускаясь все ниже, пока, наконец, не доходила до чаши с гладким дном — равнины Исиды, одной из самых низких точек на Марсе. Это отличительная черта северного полушария: после южных гор данный регион казался особенно ровным, плоским и низким. И тоже очень большим. Простора на Марсе по-настоящему много.

Однажды утром, когда они поднялись на высоту, чтобы отправиться дальше, на восточном горизонте возникли три вершины. Они подобрались к Элизию, единственному, кроме Фарсиды, «выпуклому материку» на планете. Он был куда менее выпуклым, чем Фарсида, но все равно заметно выдавался — высокогорный континент в тысячу километров длиной и на десять километров выше окружающей его местности. Как и Фарсида, он был окружен клочками потрескавшейся земли, системами трещин, образовавшихся при его вздымании. Они пролетели над самой западной из этих систем, бороздой Гефеста, наблюдая неземной вид этого района — пять длинных глубоких каньонов, расположенных параллельно, словно следы от когтей, запечатленные в горной породе. Элизий вырисовывался впереди, будто седловидная возвышенность, — гора Элизий и купол Гекаты по краям выступали на пять тысяч километров над окружающим районом. Зрелище было поразительное. Элизий во всех отношениях гораздо крупнее чего-либо, что Надя и Аркадий видели прежде, и, пока их дирижабль летел навстречу цели, они на несколько минут лишились дара речи. Они сидели в своих креслах, глядя, как все это медленно приближается к ним. Когда же они заговорили, это были просто мысли вслух:

— Похоже на Каракорум, — сказал Аркадий. — Пустынные Гималаи. Только эти такие… естественные. А вулканы похожи на Фудзияму. Может, когда-нибудь на них будут восходить паломники.

— Они такие огромные, — проговорила Надя, — что трудно и представить, какие же тогда вулканы на Фарсиде. Они же вроде бы должны быть вдвое выше этих?

— Как минимум. Похоже на Фудзияму, как думаешь?

— Нет, она гораздо более покатая. Ты вообще ее когда-нибудь видел? Нет.

Через какое-то время Аркадий предложил:

— Ладно, давай попробуем обойти эту громадину. Я не уверен, что мы сумеем подняться на такую высоту.

И они повернули судно, двинувшись на юг на полной мощности. Ветер, естественно, помогал им, пока они огибали материк. Так «Стрела» полетела на юго-восток в изрезанную горную местность под названием Цербер, и весь следующий день они могли отмечать пройденное расстояние, глядя на Элизий, медленно смещавшийся налево от них. Проходили часы, и массив переместился в их боковые окна, а медлительность, с которой он смещался, лишь показывала, насколько огромной была планета. «Поверхность Марса столь же велика, что и поверхность Земли», — все это знали, но казалось, это были лишь пустые слова. Мурашки на коже, которые вызывал у них вид Элизия, подтверждали то, что они чувствовали теперь.

Проходили дни. Вверх по студеному утреннему воздуху, вперед над неровной красной землей, вниз на закате, чтобы потом болтаться на якоре. Однажды вечером, когда запасы мельниц истощились, они переставили оставшиеся, чтобы сдвинуть кровати вместе под окнами правого борта. Они сделали это без каких-либо обсуждений как само собой разумеющееся, как нечто необходимое при увеличении свободного места, словно договорились об этом заранее. И, двигая вещи по тесной гондоле, они натыкались друг на друга так же, как на протяжении всего путешествия, но теперь намеренно, с чувственным трением, обостряя то, о чем они помышляли все это время, и эти случайные столкновения перерастали в предварительные ласки. Наконец Аркадий разразился смехом и заключил ее в свои медвежьи объятия, а Надя толкнула его на их новую сдвоенную кровать. Они целовались, как подростки, и занимались любовью всю ночь. С тех пор они спали вместе, часто предаваясь чувствам в алом рассветном зареве и черными звездными ночами, слегка покачивая корабль на причале. И лежали рядом, болтая, а когда они обнимались, ощущение полета было более осязаемым и романтичным, чем на любой тренировке, на любом корабле.

— Сначала мы стали друзьями, — сказал однажды Аркадий, — и это все меняет, правда? — Он ткнул в нее пальцем. — Я люблю тебя.

Он словно пробовал слова на вкус. Надя поняла, что он произносил их нечасто, что они многое для него значили, были чем-то вроде обязательства. Для него были так важны его идеи!

— Я тоже люблю тебя, — ответила она.

Теперь Аркадий по утрам ходил по узкой гондоле голым, его рыжие волосы отдавали бронзой, как и все остальное в горизонтальном утреннем свете, и Надя следила за ним с кровати, чувствуя такое умиротворение и счастье, что ей приходилось напоминать себе, что это ощущение легкости, скорее всего, возникает из-за марсианского g. Но она все равно была довольна.

Однажды ночью, когда они засыпали, Надя спросила:

— Почему я?

— А? — Он уже почти уснул.

— Почему я, спрашиваю. В смысле, Аркадий Николаевич, ты мог полюбить любую из женщин в лагере, а она полюбила бы тебя. Ты мог бы получить Майю, если бы захотел.