Мишель понял, что оказался в Алхимическом квартале. Он буквально заставил себя обратить на это внимание. Здесь люди использовали тайные знания, чтобы превращать углерод в алмазы, причем делали это так легко и уверенно, что все их окна теперь были покрыты молекулярным алмазным слоем, защищавшим от губительного действия пыли. Их великие соляные пирамиды (еще одна из величайших форм древних знаний — пирамиды) также покрывали слои чистого алмаза. И нанесение такого покрытия было лишь одним из тысяч алхимических операций, которые проходили в этих приземистых строениях.
В последние годы здания стали слегка походить на мусульманские, на белых кирпичных стенах появлялись выложенные мозаикой плавные, каллиграфические записи уравнений. Мишель наткнулся на Сакса, который стоял возле уравнения равновесной скорости, написанного на стене кирпичной фабрики, и переключился на общую частоту:
— Ты можешь превратить свинец в золото?
Гермошлем Сакса насмешливо склонился набок.
— Почему нет? — ответил он. — Это просто два элемента. Что тут сложного? Дай мне немного над этим подумать.
Саксифрейдж Расселл. Идеальный флегматик.
Настоящая польза распределения четырех типов темперамента по семиотическому квадрату состояла в том, что оно позволило определить количество основных структурных связей между ними — и это помогло Мишелю увидеть некоторые их привязанности и раздоры. Майя была лабильным экстравертом — ярко выраженным холериком, как и Фрэнк, и оба они были лидерами, оба весьма привлекали друг друга. Но то, что оба холерики, было крайне нестабильным и отталкивающим фактором в их отношениях, будто они узнавали друг в друге то, что не любили в самих себе.
Также Майя любила Джона, несомненного сангвиника, похожего на нее своей экстраверсией, но гораздо более психологически стабильного, вплоть до полной безмятежности. Поэтому чаще всего он давал ей успокоение, словно являлся ее якорем к реальности, — но время от времени это раздражало. А чем она привлекала Джона? Видимо, непредсказуемостью — как острая приправа к его умиротворенной душе. Ну разумеется, почему бы и нет? Нельзя же заниматься любовью с собственной славой. Даже если некоторые пытаются это делать.
Да, в первую сотню попало много сангвиников. Возможно, этому типу отдавалось предпочтение при психологическом отборе. Аркадий, Урсула, Филлис, Спенсер, Илья… Уж наверняка. Также предпочтительным свойством характера была стабильность, из-за чего среди них оказалось немало и флегматиков: Надя, Сакс, Саймон Фрейзер, Хироко — вероятно, никто не знал, какая она на самом деле, — Влад, Джордж, Алекс.
Флегматикам и меланхоликам, естественно, приходилось пробиваться с трудом. И те, и другие были интровертами и быстро уходили в себя, а стабильные избегали непредсказуемости лабильных, поэтому они отдалялись друг от друга, как Сакс и Энн. Меланхоликов на Марс попало немного. Например, Энн — она была меланхоликом, вероятно, от рождения, хотя ее меланхолию усилило то, что с ней плохо обращались в детстве. Она любила Марс по той же причине, по которой Мишель его ненавидел: потому что он был мертв. А Энн была влюблена в смерть.
Также меланхоликами были несколько алхимиков. И, к сожалению, сам Мишель. Всего, наверное, человек пять. Их взяли в противовес, хотя отборочный комитет считал нежелательными и интроверсию, и лабильность. Проскользнуть могли лишь те, кто был достаточно умен, чтобы утаить свою истинную природу от комитета, — люди, умело управлявшие собой, чьи выдуманные маски скрывали всю их несостоятельность. Может быть, в колонию отбирали лишь обладателей определенного типа личности, которому соответствовало множество разных людей. Было ли это так? Отборочные комитеты предъявляли нереальные требования — об этом тоже важно помнить. Им требовались стабильные люди, которые при этом хотели бы полететь на Марс так сильно и безумно, что готовы были посвятить достижению этой цели годы своей жизни Совместимо ли это? Им были нужны экстраверты и блестящие ученые, которые на целые годы уходили бы с головой в исследования в одиночестве. Совместимо ли это? Нет! Никогда. И таких примеров было много. Они создавали противоречия за противоречиями — неудивительно, что первая сотня обманывала и ненавидела их. Он с содроганием припомнил тот момент во время солнечной бури на «Аресе», когда все осознали, сколько лжи и уловок им пришлось выдумать, и когда они повернулись и уставились на него со всей накопленной злостью, будто в том была его вина, будто он был средоточием всей психологии, будто сам разработал критерии отбора, составлял тесты и лично их выбирал. Как же он сжался от страха в тот момент, каким одиноким себя почувствовал! Это потрясло его, испугало до такой степени, что он не смог достаточно быстро сообразить: нужно признаться — он тоже соврал, конечно, соврал, больше, чем любой из них!
Но почему он соврал, почему?
Это он слабо помнил. Его меланхолии сопутствовала слабая память, острое ощущение нереальности прошлого, будто его и не существовало… Он был меланхоликом: замкнутым, не контролирующим свои чувства, склонным к депрессии. Его не должны были выбрать. Теперь же он не мог вспомнить, почему так стремился сюда. Память пропала, вероятно, подавленная мучительными, тяжелыми, обрывочными образами той жизни, которой он жил в промежутках между стремлением попасть на Марс. Такой мизерной и такой ценной — вечера на площадях, летние дни на пляжах, ночи в постелях с женщинами. Оливковые деревья Авиньона. Похожие на зеленое пламя кипарисы.
Он понял, что покинул Алхимический квартал и теперь стоял у подножия Великой соленой пирамиды. Он медленно взошел по четырем сотням ступеней, осторожно ставя ноги на голубые антискользящие подкладки. С каждым шагом ему открывался все лучший вид на Андерхильскую равнину, но все равно она оставалась той же голой кучей камней, какой бы большой ни была. С квадратной белой беседки на вершине пирамиды виднелись Чернобыль и космопорт. И больше ничего. Зачем он прилетел сюда? Зачем так стремился сюда попасть, принеся в жертву жизнь, семью, дом, досуг, развлечения?.. Он потряс головой. Насколько он припоминал, ему просто этого хотелось, он считал это определением своей жизни. Влечение, цель жизни — как тут было их различить? Лунные ночи в благоуханной оливковой роще, земля из маленьких черных крупинок, теплое прикосновение мистралей, шелестящих листьями, и он — лежит на спине, раскинув руки в стороны, а листья мерцают серым и серебристым цветом на фоне черного звездного неба. А одна из этих звезд, проглядывавших между обдуваемыми ветром оливковыми листьями, — неподвижная, слабая, красноватая, и он находил ее и не сводил глаз, лежа там в свои восемь лет. Господи, кем они были? Ответа не существовало, они не поддавались объяснению! Как и то, почему люди рисовали на стенах пещеры Ласко, почему строили каменные соборы до небес. Почему коралловые полипы образовывали рифы.
Его юность была самой обычной: он часто переезжал, терял друзей, поступил в Парижский университет на психологию, защитил дипломную работу о депрессиях на космических станциях и стал работать на «Ариан», а затем на Главкосмос. В это время он женился и развелся: Франсуаза сказала, что он «как будто все время не здесь» Он проводил с ней ночи в Авиньоне, проживал дни в Вильфранш-сюр-Мер, в красивейшем месте на Земле — но витал в облаках, мечтая попасть на Марс! Какой бред! Да что уж там — глупость. Сбой воображения, памяти, самого разума, наконец: он не замечал того, что у него было, или не представлял того, что будет. А сейчас расплачивался за это, оказавшись на плавучей льдине в полярную ночь вместе с девяноста девятью незнакомцами, ни один из которых не говорил по-французски. Лишь трое иногда пытались, и то Фрэнк говорил так, что лучше бы этого не делал, — казалось, будто он рубил язык топором.
Отсутствие собеседника, говорившего на языке, на котором он думал, вынуждало его смотреть телевидение, но оно лишь обостряло боль. Он также записывал видеомонологи и отправлял их матери и сестре, а те присылали ответы, которые он просматривал много раз, больше разглядывая фон, чем своих родных. Изредка общался с журналистами, нетерпеливо ожидая, пока дойдут сообщения. По этим беседам было видно, каким знаменитым он стал во Франции, что его знали в каждой семье, поэтому он стал отвечать осторожнее, подбирая подобающие ответы, играя Мишеля Дюваля, следующего своей программе. Случалось, что он отменял консультации с колонистами из-за того, что ему хотелось послушать французскую речь («Да чтоб они подавились своим английским!»). Но за это получил строгий выговор от Фрэнка и потом долго беседовал с Майей. Работал ли он слишком много? Конечно, нет — он лишь сохранял в здравом рассудке девяносто девять человек, мысленно прогуливаясь по Провансу, по заросшим деревьями пологим склонам, виноградникам, сельским домикам, разрушенным башням и монастырям, по живой местности, бесконечно более красивой и человечной, чем каменные пустоши этой реальности…
