— Нет-нет, — сказал Джон. — Я говорю о методах сопротивления — методах, которые будут уместны при нынешнем положении, а не о революционных фантазиях из учебников истории!

И они продолжали спорить еще и еще, пока не оказались снова в Сензени-На и не ушли, усталые, в комнаты для рабочих на нижнем жилом этаже. Они горячо проспорили весь временной сброс и продолжили глубокой ночью, и Джона при этом переполнял восторг, потому что он видел, что они начинали задумываться, — было видно, что они прислушивались к нему. То, что он им говорил, что он о них думал, имело для них значение. Это было лучшее возвращение в аквариум Первого Человека на Марсе. И вкупе с «грифом утверждения» Аркадия это оказывало на них ощутимое влияние. Джон мог поколебать их самоуверенность, заставить мыслить, пересмотреть, изменить взгляды!

И вот в пурпурном сумраке Великой бури они шли по залам на кухню и продолжали говорить; выглядывали в окна и поглощали кофе, воодушевленно сияя, приходя в восторг от шедших дебатов. А когда, наконец, стали расходиться, чтобы хоть немного поспать, прежде чем начнется новый день, даже Мэриэн смягчилась, а остальные были погружены в глубокие размышления, наполовину убежденные в правоте Джона.

Он же возвращался в свой гостевой номер, чувствуя себя усталым, но счастливым. Хотел того Аркадий или нет, он сделал Джона одним из лидеров своего движения. Может, Богданову придется об этом и пожалеть, но пути назад уже не было. Сам же Джон уверился, что это к лучшему. Он мог стать мостом между подпольщиками и остальным народом Марса — действовать в обоих мирах, мирить их друг с другом, объединять в единую силу, более эффективную. Силу с ресурсами основной массы и энтузиазмом подпольщиков. Аркадий считал их объединение невозможным, но у Джона была власть, которой Аркадий не обладал. Поэтому он мог… нет, не забрать себе ведущую роль Аркадия, но изменить их всех.

Дверь в его гостевой номер оказалась открытой. Он ворвался внутрь переполошенный и увидел, что на стульях сидят Сэм Хьюстон и Майкл Чанг.

— Итак, — произнес Хьюстон, — где вы были?

— Да ладно вам, — сказал Джон. Он рассердился, его приподнятое настроение как рукой сняло. — Я что, вошел не в ту дверь? — Он оглянулся. — Нет, все-таки в ту. Это мой номер. — Он поднял руку и включил диктофон на наручной панели. — Что вы здесь делаете?

— Мы хотим знать, где вы были, — спокойно сказал Хьюстон. — У нас есть право входить во все двери и задавать любые вопросы. Поэтому вам лучше всего начать нам отвечать.

— Да ну, — презрительно усмехнулся Джон. — Неужели тебе не надоело играть плохого полицейского? Вы что, никогда не меняетесь ролями?

— Мы только хотим получить ответы, — мягко произнес Чанг.

— О, прошу вас, мистер хороший полицейский, — сказал Джон. — Мы все хотим получить ответы, не так ли?

Хьюстон встал: он уже терял самообладание. Джон подошел к нему и остановился, когда между ними оставался десяток сантиметров.

— Убирайтесь из моего номера, — сказал он. — Убирайтесь сейчас же, не то я вышвырну вас, и потом мы посмотрим, у кого из нас есть право находиться здесь, а у кого нет.

Хьюстон лишь молча смотрел на него, а потом Джон без предупреждения с силой ткнул его в грудь. Хьюстон свалился обратно на стул и хотел было броситься на Джона, но Чанг встал между ними.

— Погоди, Сэм, погоди секунду, — он остановил Хьюстона.

Джон в это время кричал:

— Убирайтесь из моего номера! — Он повторял это снова и снова, со всей мощью своих легких, ударяясь о спину Чанга и свирепо глядя через его плечо на красное лицо Хьюстона. Джон едва не рассмеялся, увидев гнев Сэма; успех, который он произвел своим толчком, вернул ему хорошее настроение. Он прошагал к двери, крича, чтобы Хьюстон не заметил ухмылки на его лице: — Вон! Вон! Вон!

Чанг вывел своего разгневанного коллегу в коридор, и Джон пошел за ними. Они оказались там втроем — Чанг предусмотрительно встал между напарником и Джоном. Он был крупнее любого из них и теперь тревожно смотрел на Джона.

— Итак, что вам нужно? — невинно спросил Джон.

— Мы хотим знать, где вы были, — терпеливо спросил Чанг. — У нас есть основания подозревать, что ваше так называемое расследование случаев саботажа являлось для вас удобным прикрытием.

— Я подозреваю то же самое относительно вас, — сказал Джон.

Чанг проигнорировал его.

— Видите ли, эти случаи продолжают происходить после ваших посещений…

— Нет, они происходят во время ваших.

— …Машины падали в каждый мохол, что вы посетили во время Великой бури. Программные средства в кабинете Сакса Рассела в Эхо-Оверлуке были заражены компьютерным вирусом сразу после вашей консультации с ним в 2047 году. Биологические вирусы поразили лишайники в Ахероне сразу после вашего ухода. Список можно продолжать.

Джон пожал плечами.

— И что? Вы пробыли здесь два месяца, и это все, что вы смогли выяснить?

— Если мы правы, то этого достаточно. Где вы были прошлым вечером?

— Простите, — сказал Джон. — Я не отвечаю на вопросы людей, которые вламываются в мой номер.

— Вам придется ответить, — сказал Чанг. — Таков закон.

— Какой закон? Что вы мне сделаете? — Он повернулся к своей двери, но Чанг преградил ему путь. Джон снова вышел из себя и дернулся в сторону Чанга — тот вздрогнул, но уверенно остался в проеме. Джон повернулся и ушел, направившись обратно в общие комнаты.

В тот же день он покинул Сензени-На, уехав на марсоходе по ретрансляторной дороге на север вдоль восточного склона Фарсиды. Дорога была хорошей, и через три дня он был уже в 1300 километрах к северу, у северо-западной границы Лабиринта Ночи, и, когда он достиг большого ретрансляторного перекрестка, где стояла новая заправочная станция, повернул направо и поехал на восток в Андерхилл. Каждый день, пока марсоход вслепую катился сквозь пыль, он работал с Полин.

— Полин, ты не могла бы найти записи о кражах стоматологического оборудования?

Обрабатывать несовместимые запросы ей удавалось столь же медленно, что и человеку, но в конце концов она выдала нужные сведения. Затем он попросил ее пройтись по записям о перемещениях всех подозреваемых. Узнав о местонахождении каждого, позвонил Гельмуту, чтобы выразить протест против действий Хьюстона и Чанга.

— Они говорят, что ты их уполномочил, Гельмут, поэтому я считаю, ты должен знать, чем они занимаются.

— Они делают все, что в их силах, — ответил Гельмут. — Мне бы хотелось, чтобы ты прекратил изводить их и начал сотрудничать, Джон. Это было бы очень полезно. Я знаю, тебе нечего скрывать, так почему бы не стать более любезным?

— Да брось, Гельмут, они не просят о помощи. Это больше похоже на запугивание. Скажи им, чтоб перестали.

— Они всего лишь пытаются делать свою работу, — обходительно сказал Гельмут. — Пока я не слышал ни о каких незаконных действиях.

Джон оборвал связь. Чуть позже позвонил Фрэнку в Берроуз.

— Что там с Гельмутом? Почему он сдает планету этим полицейским?

— Ты идиот, — ответил Фрэнк. Он в этот момент бешено стучал по клавишам перед монитором, из-за чего казалось, что он едва осознает, что говорит. — Ты вообще не видишь, что тут происходит?

— Думал, что вижу, — ответил Джон.

— Мы стоим по колено в горючем! А это чертово лекарство от старения — спичка. Но ты никогда не понимал, почему они сначала прислали нас, так почему это должно быть тебе ясно сейчас? — Он продолжал печатать, вглядываясь в монитор.

Джон смотрел на маленькое изображение Фрэнка на своем запястье.

— Почему они сначала прислали нас, Фрэнк?

— Потому что Россия и США были в отчаянии, вот почему. Дряхлые, устаревшие динозавры промышленности, вот кем мы были, когда нас чуть не съели Япония, Европа и маленькие «тигры», появлявшиеся в Азии. И весь наш космический опыт пропадал впустую — две огромные, но необязательные аэрокосмические промышленности, и вот мы объединили их, прилетели сюда в надежде найти что-нибудь стоящее — и все окупилось! Мы, можно сказать, нашли золотую жилу. И это только добавило масла в огонь, потому что в золотой лихорадке становится видно, кто силен, а кто нет. А теперь, даже несмотря на наше начальное преимущество, на Земле подключилось много новых «тигров», которые лучше нас в этих делах и которые тоже хотят поучаствовать. Есть много стран, где не осталось ни места, ни ресурсов, и десять миллиардов человек сейчас толкутся в собственном дерьме.