А вдруг Ниэллин не удержал его душу и она уже на пути в чертоги Мандоса? Вдруг душа Ниэллина отлетит следом?!

Нет! Ниэллин справится. Не может быть, чтобы их с отцом старания пропали зря!

Лальмион споро работал иглой, пальцы его так и мелькали. Однако, казалось, прошли часы, прежде чем он завязал последний узелок и кивнул мне: «Все».

За все время, пока мы мучили Алассарэ, Ниэллин не шелохнулся и, похоже, сам пребывал в бесчувствии. Когда Лальмион осторожно приподнял голову раненого и отвел руки Ниэллина, тот мешком завалился на бок. В ужасе я склонилась над ним — но лицо его было спокойным, а дыхание медленным и глубоким.

— Молодец, мальчик. Удержал, — Лальмион ласково провел рукой по волосам сына. — Ничего. Пусть поспит.

Пальцы целителя дрожали — и я поняла, что сам он устал до крайности, до полного изнеможения. Чтобы поддержать жизнь в израненном теле Алассарэ, потребовались все его силы.

Тяжело переведя дух, Лальмион спросил:

— Где все?

— Ушли. С нами еще Тиндал и Айканаро, — сказала я.

Против воли голос мой дрогнул — страшно было вспомнить, что мы остались в ледяной пустыне одни!

Однако Лальмион кивнул спокойно, как будто известие вовсе не тронуло его. Он велел нам с Арквенэн постелить несколько шкур одну на другую и согреть над лампой все плащи и одеяла, какие найдем. Потом крикнул Тиндалу, чтобы тот нес воду.

Вдвоем они стащили с Алассарэ остатки одежды, омыли его от крови, уложили на приготовленную постель. Каким жалким было его тощее, исцарапанное, изуродованное грубыми швами тело! Зато я убедилась, что он еще дышит. Только бы не задохнулся под грудой покровов, которую мы навалили на него!

— Иначе замерзнет, — пояснил Лальмион и приказал: — Лампу не гасите. Если что, будите сразу.

Он вытянулся на дне шатра и мигом уснул. Айканаро один топтался у входа снаружи и наконец, потеряв терпение, заглянул в шатер:

— Как он?

Тиндал пожал плечами.

Айканаро оглядел спящих, лицо у него вытянулось.

— Понятно. Лекари тоже не ходоки, — озабоченно сказал он. — Ладно, главное — Алассарэ жив. Будем ждать. Очнутся же они когда-нибудь.

Мы подвинулись, чтобы дать ему место. Он пролез между нами, уселся, протянул к лампе замерзшие руки. Но бездействие в тесноте шатра тяготило его: он хмурился, вздыхал и то и дело менял положение, как будто не мог удобно устроить ноги. Вскоре он, переглянувшись с Тиндалом, сказал:

— Так сидеть без толку. Мы пойдем, по окрестностям пробежимся. Посмотрим, что впереди за дорога.

— Только медведю не попадитесь! — встревожилась я.

— Мы осторожно, — заверил Тиндал.

Оба торопливо вылезли из шатра.

Некоторое время мы с Арквенэн сидели молча, прислушиваясь к дыханию спящих. Потом Арквенэн, всхлипнув, сказала:

— В-вот негодяй. Приставал… Смешил… Злил, аж побить хотелось! А теперь лежит полумертвый — жалей его. Меня бы пожалел! Я… я же умру, если он…

Не договорив, она разрыдалась.

— Арквенэн, ты что? — растерялась я. — Что за глупости… Он же не нарочно. Конечно, он выживет. Не сомневайся!

— А в-вдруг нет? Я не смогу… б-без него…

Кто бы мог подумать, что бесконечные нападки Алассарэ пробудят в Арквенэн нежные чувства! Но чем же утешить ее?

Обняв подругу, я вполголоса запела колыбельную. Когда-то ее пела матушка, утешая нас с Тиндалом после ссор, разбитых коленок или неудач в учении. Какими смешными видятся отсюда давние детские горести!

Но песенка, как в детстве, ласкала слух, утешала и успокаивала. Арквенэн притихла, задремала у меня на плече. Я сама начала клевать носом… И вдруг услышала хриплый, прерывистый, какой-то клацающий стон.

Мигом проснувшись, мы с Арквенэн бросились к Алассарэ.

Его трясло так, что зубы стучали и одеяла над ним ходила ходуном. Он не очнулся, но явно страдал от боли: лицо его было мучительно искажено, из зажмуренных глаз текли слезы.

— Надо Лальмиона будить! — вскрикнула Арквенэн.

Я взглянула на целителей. Оба спали беспробудным сном и выглядели немногим лучше Алассарэ. Должно быть, они все еще без сил, раз не проснулись от шума. Не разболеются ли и они, если, вконец изнуренные, снова возьмутся за врачевание?

Может, самой попробовать снять боль? Ниэллин говорил, это не сложно… Надо при помощи осанвэ заслонить разум Алассарэ от страдания тела. Вдруг получится?

Раненый снова застонал, и я решилась. Села рядом, как делал Ниэллин, положила руки ему на горячие виски, сосредоточилась…

В забытьи Алассарэ был открыт для осанвэ. Душа его метнулась навстречу — и на меня обрушился черный смерч. В животе взорвался огонь, спину пробрал ледяной озноб, грудь сдавило — не вдохнуть, не крикнуть!

Я скорчилась, пытаясь превозмочь муку. Пытаясь вспомнить, что тело мое невредимо, что это всего лишь чужая боль — боль, которую я должна изгнать из чувств Алассарэ.

Тщетно!

Боль стучала в голове, раздирала нутро, едкой кислятиной подкатила к горлу. В глазах сгустилась тьма…

Вскрикнула Арквенэн, и вдруг все кончилось: связь с Алассарэ разорвалась, боль исчезла. Облегчение накрыло меня гулкой волной. Сквозь гул донесся голос Ниэллина, испуганный и сердитый:

— Никогда так не делай!

Чернота перед глазами просветлела. Я поняла, что лежу на дне шатра, под тряпичной стенкой. Ниэллин, сосредоточенный и напряженный, сидел рядом, положив руку на лоб Алассарэ.

Не очень-то я сберегла его отдых…

Раненый перестал дрожать, дыхание его выровнялось. Тогда Ниэллин, обернувшись ко мне, сказал с укоризной:

— Мало нам беды с Алассарэ! А если бы тебя скрутило по-настоящему? С двоими сразу я не справлюсь.

Упрек был обиден. Я ведь хотела как лучше!

— Не скрутило бы, — буркнула я, садясь. — Ты же все время снимаешь боль, и ничего.

— Я привык. Без привычки за такое браться нельзя.

То-то сам он начинал без всякой привычки!

Но спорить не хотелось. По сути Ниэллин прав. Чтобы вытерпеть чужую боль да еще снять ее, надо обладать настоящим целительским даром. А у меня такого дара нет. Теперь это яснее ясного.

Ладно. Буду делать что умею — до упада тащить сани, готовить пищу и зашивать прорехи. Кстати… где одежда Алассарэ?

Арквенэн, утирая слезы, уже разбирала окровавленные лохмотья.

— Безнадежно, — сказала она уныло. — Все в клочья порвано, все слиплось. А отмыть-то негде.

Да уж. Из одежды на Алассарэ уцелели только рукавицы и запятнанные кровью штаны. Рубаха, нижняя суконная куртка и верхняя меховая были совсем испорчены. Воды для стирки нет, с меха запекшуюся кровь не счистишь. Во что оденется Алассарэ, если… когда! когда встанет на ноги!

Увы, рано было думать об этом. Алассарэ все не приходил в себя. Едва Ниэллин отлучился, как он снова начал стонать и метаться. Тут уже проснулся Лальмион, подсел к нему и застыл, просунув руки под укрывавшие его одеяла — должно быть, снова взялся врачевать страшные раны и сломанные кости.

Бледный, с торчащими скулами и ввалившимися глазами, целитель сам выглядел изможденным, почти больным. Ниэллин поглядывал на него с тревогой и вскоре предложил сменить его. Но Лальмион наотрез отказался:

— Нет, сын. Ты свое дело сделал. А я займусь своим. Ты же не хочешь, чтобы у бедняги все нутро развалилось, как у того несчастного… после Альквалондэ.

Вовремя Лальмион напомнил о судьбе раненого из Второго Дома, в муках умершего через несколько дней после битвы!

— Ты же научил меня сращивать плоть, — с недоумением сказал Ниэллин. — Я могу и сам!

— Можешь. Но лучше я. Не мешай.

Лальмион прикрыл глаза и полностью отрешился от окружающего.

Ниэллин пробормотал с досадой:

— Вечно так. Всегда за самое тяжелое хватается. Зачем тогда учил, если все равно не доверяет?

— Он просто тебя бережет, — сказала я. — Не хочет лишний раз подставлять под чужую боль.

— Лучше бы сам поберегся, — мрачно возразил Ниэллин.

По мне, он досадовал зря: что-то не замечала я, чтобы отец оставлял его без работы. Да и сейчас, пока Алассарэ полегчает, мучений хватит обоим. Узнав на себе, каково приходится целителям, я жалела их немногим меньше раненого. Неужели нет другого способа облегчить страдание, погрузить больного в спасительное бесчувствие?