— Прав малец, — вступился ещё один дружинник, — проклят был этот путь.

Все покосились на обоз, набитый доверху храмовым добром.

— Сначала большая часть нашей дружины в Камуле полегла, — продолжал воин, — в первую же ночь всех раненых потеряли, теперь и целых нечисть забирает.

— Кто-то с Камула за нами идёт… скорее всего, не один… но их явно меньше, поэтому нападают только ночью… Стрелу у Гречета увели, он этого и не заметил… Пугают вас, баранов! А вы блеете… — рассуждал воевода, а потом, махнув на подопечных, скомандовал: — Днём все силы на поиски бросим… и братьев похороним. А теперь отбой! Колос — ты в дозоре.

Парень помялся, поёжился, но делать нечего — приказ есть приказ. Трупы укрыли рогожей и положили под обоз, дружинники вскоре уснули, и юноша остался в полной тишине. Страх окутывал его, слова воеводы не уняли трепещущего сердца, поэтому Колос решил попросить за себя древних Богов. Собрав сухой травы, он скрутил фигурку женщины, поставил её на землю, обложив вокруг камнями, и поджёг.

«Мара, Марушка, не тронь меня», — еле слышно шептал он.

Безликая тень спрыгнула с дерева, пронеслась неслышно по траве к краю обрыва, возле которого рос вековой Кедр. Навия прыгнула в бездну, зацепилась за широкий корень и канула во мраке под могучим телом гиганта. Оказавшись в чреве земли, нечисть скинула с себя лук, колчан и плащ, облепленный листьями. Она опустилась на колени и чиркнула камни друг о друга. В землянке вспыхнул свет, тёплые ленты костра обогрели тонкие пальчики, осветили золотисто-русые кудри, отразились в небесно-голубых глазах. Девушка села, упёрлась спиной в стену своего убежища и обнажила бебут, на котором ещё осталась кровь Леща. Воительница вытерла блестящее лезвие и спрятала его в чёрных ножнах, вспомнив шёпот моря и смоляные кудри подруги. Сделав пару глотков воды из фляги, смахнув с лица непослушные пряди, выбившиеся из косы, она прикрыла веки, и пушистые ресницы защекотали тонкую кожу.

«Снова пригодились твои прятки с догонялками, тятька», — улыбнулась она, и, едва не подавившись слезами, добавила. — «Токмо без тебя уже играю, братик».

Воспоминания возникли в голове омуженки яркими картинками, унося камулчанку в сладкое забвенье. Светлый лик отца был точен настолько, словно он стоял перед ней воочию — длинные русые волосы собраны на затылке в хвост, густые усы переходят в бороду, голубые глаза его смотрят на чад своих с нежностью. Два сорванца — мальчишка с девчонкой — пытаются увернуться от цепких рук. Ребятня визжит, разбегается в разные стороны, но широкие ладони подхватывают под живот, прижимают к каменному торсу и кружат так, что всё вокруг размывается в пёстрое полотно.

— Доча, — говорит бархатистый баритон, — изворачивайся, что ты носишься, как цыплак, по двору? Можно ведь и на яблоню взобраться, и на крышу, и на забор… Не давай себя изловить… вот с брата пример бери — прыгает, как заяц, и незаметен, будто мышь… хотя старше тебя и крупнее раза в два… если не больше.

— Ладно, тятька, — звенит девчачий голос, — давай сызнова!

Не знала тогда ещё эта златовласка, что отец не столько играет с ними, сколько учит… учит ловкости, скорости, быстроте принятия решений. Вскоре они с братом удирали от своего папки по всей округе, перелетая с крыши на крышу, пробегая по узкому забору, перепрыгивая через прилавки на базаре и перепуганных ремесленников. Как-то глава общины сказал ему:

— Ловкачей ты вырастил, Демир, хорошие из них защитники Камула выйдут.

От этих слов голубые глаза распахнулись, и пристальный взор устремился на сабли, лежащие рядом с костром. Оранжево-синие тонкие языки танцевали в их металлическом зеркале, извивались в причудливых образах, рисуя картины прошлого. Огонь. В тот день тоже был огонь… много огня.

_______________________________________________________________________________________________

Камулчанка* – жительница Камула

Лета летели словно пожелтевшие листья, срываемые твёрдой рукой Макоши. Каждый такой листочек проносился мимо глаз притаившейся в землянке омуженки, каждый являл боль и радость прошлого… каждый вставал перед ней словно это было вчера.

Она помнила тот великий и значимый для всей семьи день — день имянаречения. Ей исполнилось двенадцать, и отец привёл её к волхву. Девочка помнила, как тихий шёпот уносил в невесомость, как пламя свечей размывалось в бисер пёстрых шариков, как сознание покидало явный мир. Там в пульсирующем сиянии Прави она видела, как серебряные нити соединялись, переплетаясь между собой, образуя изогнутый силуэт изящного оружия. Его тонкие линии завораживали взор девочки, она слышала пение клинка, разрезающего воздух, улавливала его холодное дыхание, чувствовала, как золочёная голова сокола ложится в её ладонь.

«Велимира» — шептали голоса.

Перед ней предстали образы погибающих в яростном пламени городов. Прожорливые клыки невыносимого жара впивались в резные крыши теремов, обрушали стены и разрастались с неведомой силой. Пронзительные крики пленников донеслись до её слуха, голубоглазая всем своим существом ринулась к бушующей стихии, чтобы вырвать из пылающего плена беззащитных людей. Видение растаяло, и голоса вновь повторили: «Велимира».

Девушка ощутила на себе чей-то тёплый взгляд, кого-то очень родного, она обернулась и увидела уже позабытый ею нежный лик матери. Всем своим существом истосковавшийся ребёнок ринулся к самым тёплым и нежным рукам во всём мире. Златовласая обняла стройный стан и заглянула в клубящийся дым материнских серых глаз, пытаясь запомнить каждую деталь, каждую чёрточку её лица. Нежная улыбка ведуньи согрела сердце и заставила хрустальные бусины сорваться с пушистых ресниц.

— Умила, — произнесла Аделя, проведя рукой по щеке дочери.

Сверкающий поток подхватил девочку и понёс прочь, тонкие пальцы цеплялись за плотный туман, не желая возвращаться обратно. Материнские объятия разжались, и её фигура стала отдаляться. Серый дым красивых глаз растаял во мраке. Сквозь извивающуюся завесу медленно проступило пламя свечей, опять обретая чёткость, в нос настырно лезла горечь трав, слуха касались голоса птиц. Голубоглазая потёрла слипающиеся веки и посмотрела на склонившегося над ней старца. Волхв улыбнулся ей.

— Теперь известны твои имена, как и твой путь, — сказал он. — Велимира — твоё тайное имя, его знаем только ты, я и Боги, а Умила — мирское, так будут звать тебя люди. Ступай, дитятко, отца с братом порадуй.

Умила кивнула и вышла из избы к ожидавшему её на крыльце отцу. Демир поспешил к дочери и встревоженно глянул на старца.

— Обучи её своему делу, витязь, — сказал волхв. — Боги избрали её воином.

— Как же? — прошептал воевода. — Девка ведь.

— Род не знает полов, все мы правнуки Сварога живём на земле, данной нам Тархом и Тарой, все мы должны защищать вверенный нам дом… все. Я понимаю тебя как отца, Демир, но нет ничего удивительного в том, что в преддверии великой войны всё чаще проявляются живатмы* воинов.

Старик отвернулся от своих гостей и вошёл в свою избу, затворив за собой дверь. До дома отец с дочерью шли молча.

Вольные ласточки сновали по небу, купаясь в ласковых лучах Ярилы и наполняя округу заливистым пением. Тонкие пальчики крепко цеплялись за могучие ветви яблони, что росла у резного терема уже не один десяток лет. Девушка устроилась поудобнее на раскидистых руках дерева и наблюдала за боем двух самых дорогих её сердцу людей. Звон металла повергал в бегство сотни солнечных зайчиков, подгоняя их мелодичным посвистыванием лезвий. Отец атаковал быстро и точно… мощно и коварно. Брат уклонялся, отражал выпады стальных клыков, внимательно следил за движениями противника и таял, словно утренняя дымка, заставляя «вражеский» клинок впустую кромсать воздух.

Отец сделал очередной выпад, и Волот закрутил в руках мечи, не подпуская соперника ближе — два светящихся солнышка оберегали воина и сердито шипели предостережения. Голубые глаза впились в эту круговерть, девушка оттолкнулась от ветки и, приземлившись на землю, кинулась к воеводе.