Я не сказал тебе, что Эл располагает самой лучшей во все времена сетью для шантажа, и я знаю, что говорю. Если тебе известно название «Белый список», то ты поймешь, что я не шучу.

Последи за тем, что я не забираю, и твое расследование будет завершено, да еще как!

Твой на миллионы лет Гэрри".

Синглтона я не ожидал из Лиссабона раньше, чем через двадцать четыре часа. Приходилось рассчитывать только на себя. Я пошел в комнату Чарли и подковырнул доску пола одним из кухонных ножей.

– Что ты делаешь? – спросила Чарли.

Я попросил ее помолчать и приготовить крепкого чая. Я чувствовал себя очень усталым от всего, что произошло.

Из-под доски в полу я извлек маленький радиопередатчик, с помощью которого Джо связывался с Лондоном, включил его, выдвинул антенну и набрал позывные курьера[28]. Я установил ручку на двадцать три минуты после условленного часа (как требовалось согласно нашей договоренности с командованием Британского флота в Гибралтаре) и затем убрал прибор.

Чарли принесла чай. Я сказал ей, что направил сообщение в Лондон и она теперь свободна предпринимать любые действия по поводу изготовления наркотиков. Я также предупредил ее, что согласно официальному акту о секретности всякое упоминание об операции, которой мы занимаемся в Албуфейре, является подсудным, и, если будут какие-нибудь основания подозревать ее в неосторожности, ее служба в федеральном бюро по вопросам наркотиков делает ее подлежащей суду, как агента иностранной державы. Я поблагодарил ее за чай и поцеловал многообещающе и не очень по-братски.

– Ты должна доставить меня к лодке Гэрри Кондита. – Устал как собака, – посетовал я.

Чарли привела шлюпку с мастерством, достойным дочери адмирала. Чтобы не рисковать оставить мокрые следы на палубе, я вскарабкался на нее в носках, Чарли развернула шлюпку и стала грести назад к бухте. Я смотрел на вершину утеса и молился, чтобы Ферни Томас не появился, пока она не пересечет по тропинке поле. Затем я перешел через мостик и влез в большой рундук под одной из пустых коек. Он немного напоминал гроб, но я просунул под крышку карандаш, чтобы туда проникало немного воздуха, хотя этого оказалось все же не достаточно, чтобы рассеять запах дегтя и нафталина.

Что-то глухо ударилось о борт лодки. Это выглядело не очень по-моряцки, и я усомнился, что такой шум произвел Ферни Томас. Может, Гэрри Кондит заманил меня в ловушку? Я испытал страх при мысли, что мой ящик может на самом деле превратиться в гроб.

Женский голос – я узнал жену Ферни – проговорил что-то по-португальски; шлюпка отчаливала.

«Держи веревку!»...

«Возьми портфель!»... «В лодке вода, весло соскользнуло в море!»...

Разговор продолжался так, как он обычно ведется, если в лодке женщина. Я услышал, как Ферни быстро по-португальски сказал ей, чтобы она поторопилась. Успокаивающим, но приказным тоном. Я понял, почему он так немногословен. Его португальский имел сильный английский акцент.

Последовали всплески, толчки, и затем раздался третий голос, значительно более высокий, чем голос Ферни, который до сих пор звучал реже всех. Казалось, что они карабкаются на борт целую вечность. Затем я услышал голос женщины, на этот раз на некотором расстоянии. Она возвращалась в шлюпке на берег. Потом раздался щелчок, будто кто-то зажег маленькую лампочку над щитком управления.

Когда я держал лицо горизонтально, прижав ухо к холодной стенке рундука, в узкую щель мой глаз мог видеть верхнюю часть туловища человека за рулем, Ферни в профиль – яйцеобразная голова с черными усами, свисавшими надо ртом. На голове у него была черная фетровая крестьянская шляпа. Якорь поднялся как занавес, и двигатели забили в барабаны, знаменуя, что начался последний акт представления в Албуфейре.

Ферни прибавил обороты, и я почувствовал, как под корпусом плещется вода. Свет над головой делал его глазницы черными, как пиратская повязка. Его руки двигались по щитку управления выразительно и мягко. Он следил за бимсами, компасом, счетчиками оборотов. Таким Ферни я никогда раньше не видел. Ферни – на море. Ферни – моряк.

Со своего места за рулем он не видел часы. Каждые несколько минут он окликал мальчика, которого взял с собой.

– Сколько времени?

И мальчик отвечал.

Он подвинул рукоятку дросселей максимально, и двигатель набрал три тысячи оборотов в минуту; корпус лодки начал колотить по воде, как пневматическая дрель.

Когда лодка легла на нужный курс, Ферни сказал мальчику, чтобы тот держал руль прямо. Потом щелкнул замок портфеля. Я прижался ухом плотнее к щели в рундуке и приподнял крышку на два дюйма. Мальчик смотрел в темноту, Ферни скрючился на полу над шасси радиоприемника, вставляя туда маленькие лампочки. Затем он спустился по лестнице в салон и вернулся с черным кабелем от двадцатичетырехвольтового источника тока, к которому присоединил радиоприемник.

Ферни крикнул:

– Левый на борт. Курс – двести сорок градусов.

Мальчик, которого он привел с собой на борт, оказался Аугусто, тот самый, который достал мне клочок его волос.

Аугусто сидел на высоком стуле, как ребенок во время чаепития, крепко держа в своих маленьких руках руль. Ферни говорил по-португальски о «сильном американце на железнодорожной станции». Кажется, он задал какой-то вопрос, и Аугусто ответил, что «сильный американец» (так местные называли Гэрри Кондита) привез корзину с сардинами на станцию, чтобы отправить ее утренним поездом в Лиссабон.

Раздался щелчок, и Аугусто осветило отраженным светом, когда Томас направил луч большого прожектора на волны.

Серебро дождя и капельки брызг ударили по светящемуся нимбу вокруг головы Аугусто. Лодка натолкнулась на мертвую зыбь, и на палубу хлынул поток воды.

Маленький приемник разогрелся и начал издавать писк на высокой ноте, как плохо отрегулированный телевизор. Томас появился снова; он держал руки на приемнике.

– Двести сорок пять градусов! – прокричал он сквозь шум.

Я почувствовал, как лодка завибрировала и прибавила скорость. Через некоторое время скорость выровнялась. Рука Томаса попала в поле моего зрения, и я увидел, что он регулирует радиоприемник. Поступавший сигнал усилился.

– Двести пятьдесят градусов, – уточнил Томас.

В своем возбуждении он перешел на португальский, на португальскую ругань, требуя, чтобы Аугусто прибавил ход. Аугусто ответил, что он выжимает максимум возможного, и в доказательство нажимал на рычаг газа своими детскими руками.

Внезапно из радиоприемника появился звук, напоминающий мотив «Полета шмеля», исполняемого в ускоренном темпе на флейте. Томас резко поставил приемник и исчез из моего поля зрения. Голова Аугусто на мгновение осветилась лунным лучом и в следующие мгновения снова стала темным силуэтом на фоне ярко вздымающейся волны.

Томас прочесывал океан в поисках чего-то, среди ревущей стихии. Он искал металлический контейнер.

Звуки флейты, передававшие с большой скоростью сигналы Морзе, прекратились, и вместо них снова стал звучать ровный свист. Затем раздался треск, и некоторое время я не мог понять, откуда он исходит. Трудно было представить себе, что бывший английский офицер-моряк хлещет себя по лицу в припадке неистового гнева и возбуждения.

– Опоздали! – кричал он, обращаясь к Аугусто. – Опоздали! Опоздали! Опоздали! Он снова опустился на дно!

Ферни вырвал руль у Аугусто и злобно повернул его. Лодка накренилась, лишившись на некоторое время управления, лопасти завертелись, пытаясь удержать ее на плаву, палуба перекосилась и нагнулась к воде.

Для моего появления этот момент был крайне неудачным. Я упал вперед, вытянувшись на палубе, а мои колени оставались зажатыми в рундуке. Я ударился лицом о койку у правого борта, моя рука подвернулась, и я услыхал, как мой «смит-и-вессон» выскользнул и с грохотом свалился в салон.

– Выровняй! – услышал я крик Ферни, и палуба выровнялась.