— Вы думали, что я велю судить Алису, и она попадет в руки палача?

— Нет, мадам! Я давно раскусил вас… И потому был уверен, что вы никогда не отправите человека на эшафот, если не сумеете извлечь из его казни никакой выгоды для себя. Но я решил, что заполучив такой документ, вы быстро добьетесь от Алисы полной покорности и абсолютного повиновения. Эта женщина попадет в рабство! Однажды она отдаст какому-нибудь мужчине свое сердце, но вы, разумеется, не пожелаете отпустить ее на свободу. Вы обязательно расскажете возлюбленному Алисы о ее преступлении. Я надеялся, что тогда она испытает те же муки, которые пережил я. И я буду отмщен… Ну вот, мадам, как вы могли заметить, я ничего не скрыл от вас…

— Да! Вы были совершенно откровенны. Но я не обиделась на вас. Более того: я восхищаюсь вами! Возможно, вы и ненавидите королеву, но, по крайней мере, сумели оценить ее по достоинству. Вы прекрасно знаете: я готова забыть любую обиду, любое оскорбление, если сочту, что это принесет мне пользу.

— О Ваше Величество! — в полном отчаянии вскричал маркиз. — Я бы молился за вас, благословил вас, если бы вы, почувствовав себя униженной, отправили меня на эшафот. Тогда наконец оборвалась бы моя постылая жизнь, с которой я сам никак не решусь расстаться! Ведь никто на свете не любит меня… Теперь я лишь ничтожная тень человека… Был миг, когда мне показалось, что я смогу обрести веру в Господа…

— Но так и не обрели?

— Увы, нет, Ваше Величество!

— Бедный маркиз! — покачала головой Екатерина.

— Я всеми силами старался служить Ему: пылко обличал в своих проповедях еретиков, дерзко порицал короля, вашего сына… Все это возвышало меня в собственных глазах… но сейчас я опять понял, сколь я жалок…

— Почему? — с искренним интересом осведомилась Екатерина.

— Я вновь увидел ее, Алису… и чувство, которое, как я полагал, давно умерло, ожило в моей душе с прежней силой.

Глаза королевы блеснули. «Он у меня на крючке!» — решила Екатерина Медичи.

Несколько минут в келье царила напряженная тишина. Екатерина застыла в неподвижности. Она понимала, что в это мгновение Панигарола совсем забыл о ней. Монах был весь захвачен мыслями об Алисе.

Наконец Панигарола пришел в себя и вопросительно взглянул на королеву.

— Пытаетесь понять, что привело меня к вам? — усмехнулась Екатерина.

— Я обязан лишь внимать вам, мадам. Я не вправе о чем-либо спрашивать Ваше Величество.

— Однако давайте решим, что вы все-таки поинтересовались этим, и я удовлетворю любопытство, которое светится в ваших глазах. Не волнуйтесь, я вовсе не намерена обращаться к вам с предложением стать моим исповедником… тем более, что вы весьма цинично признались в своем неверии. Гореть бы вам на костре… если бы вашей собеседницей была не Екатерина Медичи…

Инок опять замер, точно изваяние. Казалось, ничто в мире не может разрушить стену его холодного равнодушия.

— Дайте мне совет, — говорила меж тем Екатерина. — Существует некая дилемма, решение которой, думаю, непосредственно затрагивает и вас… Ответьте мне, маркиз, не считаете ли вы, что Алиса де Люс пережила уже такие муки, которые вполне искупили ее преступление?

Панигарола медленно поднял веки и пристально взглянул на королеву.

— Мы толковали о том документе, — продолжала Екатерина. — Вы продиктовали его Алисе, а потом принесли мне. Вот что, маркиз: я думаю отдать его бедняжке. Не нужно больше терзать ее… А каково ваше мнение?

— Не могу поспорить с Вашим Величеством, — спокойно отозвался монах.

«Неужели он притворяется? — изумилась королева. — Нет, клянусь Пресвятой Девой, он честен со мной.»

Вслух же Екатерина заявила:

— Я довольна, что вы со мной согласны… Ведь та бумага… я уже вручила ее Алисе.

— Итак, отныне она обрела свободу? Я имею в виду — ваша власть над ней пришла к концу, мадам? — уточнил Панигарола ледяным тоном.

Проницательная Екатерина насторожилась: инок был подозрительно безучастен. Однако сказала королева только одно:

— Отныне пришла к концу и ваша власть над ней, отец мой.

— Но Алиса никогда не боялась меня!

— Перестаньте, маркиз! Сейчас вы похожи на малого ребенка. Неужели вы не понимаете, что я давно знаю, как вы исповедовали Алису в Сен-Жермен-Л'Озеруа и приходили потом к ней в особнячок? Я осведомлена обо всем, хотя мне открыли правду не собственные зрение и слух, а глаза и уши человека, которому я полностью доверяю. Вы и сейчас боготворите Алису. И потому вы, высокородный, изнеженный дворянин, докатились до того, что начали бродить, молясь за умерших, по грязным закоулкам Парижа. Ведь таким образом вы можете, стеная, кружить под окнами Алисы. Вы до сих пор без ума от нее! И я это отлично знаю! Но чтобы отомстить за свое поруганное чувство, вы не придумали ничего лучшего, чем похоронить себя в этой отвратительной келье, облачившись в ужасную рясу!

— Но я и не говорил вам, что разлюбил ее, — промолвил инок.

Речь его стала пылкой, и он мгновенно утратил сходство с мраморной статуей.

— Да, я обожаю ее! Как я рад, что имею возможность громко сказать слова, которые шептал, лежа без сна долгими ночами. Да, я пережил муки ада, а обратив взгляд к небесам, не увидел там светлой звезды, которая вывела бы меня на верный путь! Всевышний… Его называют последним прибежищем несчастных… я устремился к Нему, однако так Его и не обрел… Моя душа мертва, мадам, я только призрак — и даже меньше, чем призрак… Но порой в глубине моего скорбящего сердца, в темных уголках моего больного мозга я обнаруживаю тлеющие искорки другого чувства…

Монах опустил голову и замолчал, будто осмысляя еще раз эти странные эмоции. Он точно всматривался в слабый свет, робко озарявший потемки его души.

— И что это за чувство? — осведомилась Екатерина.

— Сострадание! — откликнулся Панигарола. — Я понимаю, Ваше Величество, что рассказываю сейчас о вещах, непостижимых для вас… как и для большей части наших безжалостных современников… Но порой я думаю, что доброта и милосердие когда-нибудь преобразят этот жестокий мир. Да, когда люди станут милосердны друг к другу, когда сумеют понять и простить слабости своих ближних, когда всесильные сеньоры посочувствуют несчастным беднякам, а неимущие с жалостью посмотрят на богачей, одержимых бессмысленной страстью к деньгам, — тогда, возможно, на земле воцарится истинное братство: не станет больше ни государей, ни их подданных; ни нищих, ни богатеев, ни слуг, ни господ… А будут лишь люди, просто люди, всегда готовые протянуть руку помощи любому человеку…

— Он сошел с ума! — пробормотала Екатерина. — Дикие фантазии, родившиеся в больном мозгу! Кажется, я зря приехала сюда.

Неизвестно, услышал ли Панигарола слова королевы, но он закончил свою мысль:

— Вот что мне порой приходит в голову, мадам… И тогда страдания отступают… Я больше не таюсь под окнами моей возлюбленной… Я не покидаю стен монастыря… Душа моя полна сочувствия — сочувствия к женщине, которая причинила мне страшную боль, но сама, возможно, мучается еще ужаснее, чем я…

— Кажется, вы настроились на всепрощение, маркиз, — усмехнулась королева, поднимаясь.

Панигарола отвесил учтивый поклон, означавший, что разговор окончен. Королева уже шагнула к двери, но вдруг ее осенило. Екатерина оглянулась и посмотрела на инока, застывшего в почтительной позе. Он больше походил на изящного придворного, провожающего даму, чем на верноподданного, благоговеющего перед королевой.

— Что ж, мне остается лишь порадоваться вместе с вами, — заявила Екатерина со сдержанным сарказмом. — Алису ждет счастливая жизнь. Эта женщина не страшится более ни вас, ни меня. Ничто не омрачит ее блаженства в объятиях возлюбленного.

— Возлюбленного? — пробормотал Панигарола, побелев как полотно.

— Да, она без ума от графа Марийяка, лучшего приятеля короля Наваррского. Сей прекрасный еретик обвенчается с Алисой, как только закончатся торжества, посвященные свадьбе его обожаемого короля Генриха и Маргариты Французской. На балу в Лувре Алиса и Марийяк откровенно выставляли напоказ свое счастье; они были настолько поглощены друг другом, что не обратили внимания даже на кончину своей благодетельницы — королевы Наваррской. Впрочем, мне до их любви нет никакого дела! Граф уедет с супругой в свою Наварру, и, пока во Франции царят мир и покой, ничто не помешает молодоженам насладиться любовью и согласием.