В конце концов Пардальян прижал Бема к воротам. Прямо перед собой богемец увидел грозное лицо шевалье. Гигант осознал, что пробил его последний час.

— Что же мне, умирать? — простонал он. — Боже, неужели ты…

Это были последние слова Бема. Он сделал отчаянную попытку пронзить юношу кинжалом, однако Жан опередил его. Молодой Пардальян нанес один, лишь один удар…

Рогатина, с неистовым гневом всаженная в грудь богемца, прошла насквозь и впилась в деревянные ворота. Бем, пригвожденный к порталу особняка Колиньи, тут же испустил дух…

Шевалье поднял свою шпагу, надел пояс и взял за руку отца, который безмолвно и недвижимо наблюдал за схваткой. Оба Пардальяна спокойно вышли через боковую дверь.

Минуты через две во двор выскочил Моревер. Вместе с I головорезами Гиза он облазил весь дом, этаж за этажом, с великим усердием разыскивая беглецов. Когда солдаты прекратили поиски, Моревера охватило отчаяние. Куда же подевались эти Пардальяны? Он спустился вниз и вновь принялся обследовать этаж за этажом.

— Удрали! Ускользнули от меня! Но я найду их! — повторял Моревер, перемежая эти слова проклятиями.

Наемный убийца в бешенстве выбежал во двор и вдруг, окаменел, утратив от ужаса дар речи…

К главным воротам дворца был пригвожден труп, насквозь пронзенный рогатиной… Моревер узнал Бема…

Через минуту Моревер опомнился и заметался по двору, как безумный, возбужденно бормоча:

— Они были тут… это их след…

Однако Моревер скоро убедился, что и особняк, и двор пусты. Здесь остались только трупы. Моревер попытался взять себя в руки. Немного успокоившись, он все обдумал и рассчитал, как ищейка, выбирающая из множества следов нужный. Тут он заметил какой-то сверток, валявшийся во дворе. Моревер поднял сверток, сорвал тряпки и узнал голову Колиньи. Наемный убийца схватил голову адмирала за волосы.

— Неплохой трофей! — прошипел Моревер. — Кому бы ее отнести? Гизу? Королеве? Гиз сейчас в проигрыше. Вручу-ка я это королеве Екатерине!

И Моревер покинул особняк Колиньи.

Оба Пардальяна, шагая по улице, обсуждали свои планы.

— Нужно попробовать выбраться из Парижа, — предложил Пардальян-старший.

— Нужно попытаться добраться до дворца Монморанси, — не согласился с ветераном сын.

— Да ты же сам говорил: Монморанси — католик, ему нечего бояться…

— Мне так не кажется. Надо идти во дворец.

— Сказал бы уж правду: хочу, мол увидеть малышку Лоизу! — проворчал ветеран.

Шевалье побелел. Он ни разу не заговаривал о Лоизе, но думал о ней постоянно. И сейчас Жан лишь повторил:

— Поспешим, батюшка. Что если на маршала напали? Тогда мы появимся весьма кстати…

При мысли о том, что банда фанатиков может ворваться к Лоизе, шевалье содрогнулся и ускорил шаг.

— Ну знаешь ли… — рассердился отец. — А вдруг Монморанси заодно с этими негодяями? Он же — истинный католик.

Ошеломленный шевалье застыл на месте.

— Да! — прошептал он. — Это было бы ужасно… Отец, я должен убедиться сам. Неужели отец Лоизы — из тех, кто убивает, прикрываясь именем Господа?!

Как только оба Пардальяна покинули улицу Бетизи, им стало ясно, что каждый шаг в Париже чреват опасностями. Город превратился в гигантское поле битвы; нельзя было перейти улицу, не спотыкаясь о трупы; на каждом перекрестке прохожий рисковал жизнью. Впрочем, то, что делалось вокруг, трудно было назвать битвой: это была резня, кровавое массовое избиение.

В каждом квартале, на каждой улице преследовали любого, кого подозревали в малейшей симпатии к протестантам, независимо от того, был человек католиком или гугенотом. Одинаковые, ужасные сцены разыгрывались во всех уголках Парижа.

Группы из двадцати-тридцати безумцев врывались в дома несчастных гугенотов и убивали всех подряд — мужчин, женщин, детей. Иногда доведенная до отчаяния жертва пыталась выпрыгнуть в окно. Но ее преследовали и на улице, устраивая настоящую охоту. Нагнав беглеца, его валили на мостовую, кромсали кинжалами, тащили на костер или в Сену.

И повсюду раздавались страшные вопли: «Да здравствует Христос!», «Смерть еретикам-гугенотам!». В городе воцарился немыслимый хаос. Все колокола непрерывно звонили. Замолчал лишь большой набатный колокол церкви Сен-Жермен-Л'Озеруа, давший сигнал к резне.

С наступлением дня резня обрела фантастический размах. То же творилось и в провинции, в крупных городах. В Париже это сумасшествие длилось целых шесть дней…

И в первый же из них, ясным августовским утром жители столицы потеряли человеческий облик. Словно хищные звери, терзали они плоть несчастных. Рассказывали, что женщины пили кровь жертв. Всех пьянил удушливый и горький дым, смрад горящих тел… Среди дыма и пламени мелькали искаженные ненавистью лица, метались тени, молниями сверкали кинжалы.

Кровь, везде и всюду кровь! Она стекала со стен, покрывала пятнами одежду, потоками струилась по мостовой, смешивалась с водой сразу замедливших свой бег ручьев. Но удивительное дело: в некоторых кварталах царил покой; были улицы, обитатели которых в течение нескольких часов даже не подозревали, что Париж объят огнем и залит кровью.

На маленьком базарчике, во дворе за храмом Сен-Мерри, торговки и хозяйки мирно болтали. Их изумлял лишь неумолчный колокольный звон. А в ста шагах от Сены, недалеко от Бастилии старики играли в шары или грелись на солнышке…

У ворот Бюсси играли в чехарду ребятишки… Два гугенота, преследуемые фанатиками, выбежали на площадь. Убийцы настигли несчастных и зверски закололи кинжалами. Один из игравших на площади мальчиков, скончался на месте от страха.

Но, не считая этих немногочисленных островков, весь город являл собой картину великого бедствия: пылали сотни домов, на улицах громоздились горы трупов.

Вот что увидели Пардальяны в то воскресенье, в день святого Варфоломея.

Отец и сын упрямо старались добраться до дворца Монморанси. Но им приходилось то отступать к городским стенам, то возвращаться, то петлять… Они не в силах были сопротивляться могучему урагану, который взбаламутил людское море…

Сколько же времени они шли? И куда теперь попали? На этот вопрос ни отец, ни сын не могли ответить. Они стояли, держась за какую-то коновязь под навесом, к которой их прижал стремительный людской поток. В десяти шагах справа грабили чей-то особняк. Перед домом свалили в кучи вытащенную мебель, столы, стулья. Кто-то поджег все это, и запылал костер.

Из дома появился мужчина; он волок за собой труп.

— Да здравствует Пезу! — орала толпа вокруг костра.

Труп оказался телом герцога де Ла Рошфуко, а тащил покойника действительно Пезу. Шевалье де Пардальян тут же узнал его, хотя в дыму нелегко было что-то разглядеть. Пезу шагал, засучив рукава, похожий на тигра-людоеда. И приспешники его, окружившие главаря, тоже напоминали хищников: их глаза горели, зубы скрежетали. Тигры… кругом одни тигры…

— Сороковой! Молодец Пезу! — завопил кто-то.

Пезу помахал рукой и подтащил труп к костру. У несчастного Ла Рошфуко было перерезано горло: из зияющей раны хлестала кровь.

Пезу и его свора окружили разгоревшийся костер. Пезу влез на стол и поднял тело, собираясь зашвырнуть его на вершину горящей пирамиды. Но внезапно он передумал, подхватил труп, и на лице его появилась хищная гримаса. Словно в горячечном бреду, Пардальяны увидели, как Пезу приник ртом к открытой ране… Потом размахнулся и кинул тело в огонь. Затем он спрыгнул со стола, вытер окровавленные губы и прорычал:

— Так пить хотелось!

Чернь радостно приветствовала головорезов Пезу, а те уже мчались по улице, высматривая новую жертву. Наконец они скрылись за углом. Последним удалился Пезу, бормоча:

— Сорок первый! Мне теперь нужен сорок первый! До вечера я прирежу не меньше сотни…