Ворота, кажется, одни. Вместо других – накиданные внавал кипы одежды. Стороны различаются легко: одна в трусах, другая в трусах и майках. Все в кедах. Ручаюсь, еще никто из уважающих себя болельщиков не видел такого футбола.

Курчавого армянина-судью подталкивают коленками в зад, чтобы не путался под ногами.

Девчонки кричат незадачливому игроку:

– Уже испугался! Сразу на боковой отбиваешь!

– Давай, гони! – орет публика (здесь не только наш лагерь). – Раз! Раз! Штука!

Но «штуки» пока нет.

Игра продолжается.

Катя молчит. Плохо, когда люди болтливы, но не очень-то весело, когда они все молчат и молчат. Как узнать, о чем они думают, чем озабочены?

Мне кажется временами, что я знаю о ней все – предположительно, конечно. Боже мой, я не знаю о ней ничего.

– Штука! – ревет оголтелый болельщик. – Валяй, плюй в ворота!

Не иначе, как Петру стукнул в голову угар какого-нибудь одеколона – кричит-то, похоже, он!

После первой «штуки» мы уходим. Я бы, пожалуй, еще понаблюдал за игрой, уж очень она выразительна по всему сопутствующему ей антуражу, но Катя противится. Ей прискучил этот импровизированный футбол.

Уже слегка вечереет.

Домбайская поляна к закату дня меняет свой наряд. Вверху пышно, как подушки на брачном ложе, взбиты облака. Солнце спешит по кругу – и по кругу нежной зеленью светятся подогретые им ели и пихты. В долине полусумрак, золотистое сияние разных тонов. Оно заливает поляну до краев, как огромную чашу. Вон уже и первая зажглась звезда – тонко-лучистая, как позолоченное острие. Вон зажглась звезда – не только слева у пика Инэ, высота которого дай боже, – она, эта же звезда, горит и над головой Кати, хотя Катин рост почти незаметен – сто пятьдесят сантиметров.

Я чудовищно счастлив, что могу взять ее руку в свою.

И что рука эта тепла, шероховата; ртутной горошиной бьется сокрытый в ней пульс.

Может быть, я впервые осознаю, какое это благо молчание. В.се слова – шелуха на виду у этого звездного мира, у мира круто окаменевшего хаоса (мы такие маленькие, а горы такие большие). Я бесконечно признателен Кате, что она понимает это.

Пора спать – завтра нас без сожаления поднимут, растормошат, заставят пробежаться в темпе не меньше километра и делать зарядку с основным упором на голеностопы. Но завтра и, возможно, послезавтра мы еще будем отдыхать, слушать лекции, играть в пинг-понг и готовиться к покорению Софруджу.

В палатке напротив (не в той, где латыши) боевой парень Ваня Рытов рассказывает кому-то с чувством:

– В 1956-м был я в правительственной командировке,- (тут разумей что угодно, он любит напустить туману, прихвастнуть и приврать), – и стукнули меня кастетом по черепу. Думал, все: деревянный бушлат. А в 1958-м нож сунули в печенку. Тоже записали – смертельное ранение. Но, как видите, без смертельного исхода! Жив я, альпинизмом занимаюсь, до мастера дойду! У меня все по плану…

Ваня Рытов -- демобилизованный морячок, субъект железный и непоколебимый. Вот он, спохватившись, опять углубился в свои дифференциальные исчисления - постигает математику, собирается в вуз.

Он, конечно, поступит. Он такой. У него все, по плану… Он фанатичен в своем упрямстве. И может, именно поэтому я на него смотрю искоса. Я терпеть не могу фанатиков: у них что-то с мозговым аппаратом… рассуждают вроде бы правильно и огонь убежденности во взоре, а в результате получается ерунда.

Великое дело – свободный день.

Для начала идем с Катей смотреть соревнования по настольному теннису. Я играю в пинг-понг не ахти как, моя спутница – лучше, но тут такие виртуозы, что для нас самое разумное стоять в сторонке и помалкивать в тряпочку.

Как ни странно, в игре тут верховодит изящная девушка-значкистка Нелли Чапаева. Может даже, родственница героя гражданской войны. Она хороша сама по себе и еще от сознания, что умеет владеть ракеткой лучше других. Игра ее очень спокойна, реакция четкая. Она не делает резких, рассчитанных на внезапность ударов и почти не отбивает сама таких мячей. Зато ее ракетка методично обстреливает все поле противника и преимущественно там, где он этого не ждет; мяч, словно завороженный, совсем не задевает сетку.

Нелли хороша, но Катя здесь вне конкурса. У Кати есть какой-то секрет, и внутри у нее огонь, ровный огонь, он освещает ее всегда ровно – и в минуты волнения и в часы покоя. Она неважно играет в пинг-понг. Но она способна, видимо, на что-то более серьезное. Разумеется, не в игре. А на что, я не знаю и не хочу даже гадать.

Нелли между тем все-таки проигрывает. Да и пора! Она уступает только одному теннисисту в рубашке папуасской расцветки – длинному, ломкому, со щипучими усиками на изможденном лице. Он напоминает игрушечную мелкосуставчатую коровку, которая потешно валится со всех четырех, чуть нажмешь под ней свинцовый пятачок.

Потом мы лежим на пригорке в траве. Я не знаю, как так получилось, что мы ходим повсюду вместе. Вот и сейчас вместе ушли из зала, где неистовствовал над пинг-понговым столом мелкосуставчатый ломкий человечек.

Катя лежит, кусая соломинку. В верхних зубах у нее просвет, легкая щербатинка. Мне эта ее игра соломинкой что-то и кого-то напоминает. Ну да, конечно. Кафе «Националь» в Москве, или «Отдых», или «Красный мак»… Моя жена – моя бывшая жена, – потягивающая через соломинку кофе-гляссе, ковыряющая ею липкий шар мороженого.

Я не хочу думать о жене. Я давно позабыл о ней. Меня удивило, что она легко оставила мне сына. Хотя и обрадовало. Как-никак, а все эти годы я не был одиноким; со мною рос сын…

Родился я в городе, но потом жил в деревне, и соседская девчонка Людка, по-видимому, чуточку в меня влюбленная, то и дело поддразнивала меня «красной шапочкой». Она имела в виду берет, тогдашний едва ли не единственный головной убор городских девушек. «Красная шапочка» была уже символом, так сказать.

И хотя за склонность к подобной символике я порядком вздрючил Людку, она не унималась, она готова была лечь костьми за свой «идефикс». Она как бы чуяла, что рано или поздно придет в мою жизнь эта городская – в красной шапочке. Придет – и наломает в ней дров. Жениться бы мне лучше на Людке – по крайней мере была бы верная и не привередливая жена.

И, посудив обо всем этом вскользь, я говорю чужим скрипучим голосом, явно рассудку вопреки:

– Давай поженимся, Катя…

Я стараюсь сказать это так, чтобы – по выбору – она могла посчитать мои слова либо шуткой, либо принять всерьез.

Она принимает их всерьез – как мне и хотелось. Соломинка застревает у нее в зубах.

– Это что, признание в любви с первого взгляда? – спрашивает она, медленно приподнимаясь на локтях.

– Нет, зачем. – отвечаю я, трудно справляясь с дыханием. – Мой субъективный опыт показывает, что как только смазливая рожица, так и объект для любви с первого взгляда. А почему бы и нет? Почему бы мне не полюбить вон ту белобрысую латышку, которая всегда и везде ходит с пластмассовым Буратино? С талисманом, что ли?.. Или теннисистку Нелли Чапаеву?.. Я их всех люблю с первого взгляда. А со второго могу и разлюбить.

– А жена?

– Что жена?

– Жену тоже разлюбил?

– Не знаю. Скорее всего, я и не любил ее. Но она ведь сама от меня ушла.

Катя усмехается.

– Морально разложившийся ты.

Я говорю с ожесточением:

– Ну да! Морально разложившийся коленками назад

Катя суровеет, усмешка сходит с ее губ.

– Я не хотела тебя обидеть.

Мы долго молчим.

– Как ты можешь так, – вдруг говорит она, совсем приподнявшись, – как ты можешь, ведь тебе уже за тридцать и у тебя сын… и ты предлагаешь мне брак?!

Мой голос сух, так что даже слова в горле застревают.

– Ты ведь тоже… можешь. Тебе девятнадцать, но ведь ты не гонишь меня. Ты-то можешь?

Она вновь опрокидывается на спину и закрывает глаза. Ее тело почти утопает в траве.