– Уж и не знаю, кто на кого пытается влиять: я на него или он на меня. Вот. – Она полезла в карман жакета, что висел на гвоздике, вынула оттуда бумажку, сложенную вчетверо, отдала, зорко наблюдая из зеркала, прокалывая зрачками. – Вот, грозит мне… Не знаю, почему при встречах не говорит ничего, гордость, что ли, не позволяет, а в письме решил не церемониться.

Прочитал Шумейко малограмотную ерунду, нацарапанную в записке, подивился, криво усмехнувшись, паскудным словам. Поднял двумя-пальцами – так, чтобы Катя увидела в зеркале, и сунул в нагрудный кармашек ковбойки.

– Я возьму это сочинение.

Она двинула плечами.

– Порви лучше. Я хотела, чтобы ты знал… А то была охота хранить!

Он не ответил ей.

А однажды вечером – да и было это всего дня два назад, – повстречав Ваську в клубе, пригласил в сторонку на пару слов. Тот не очень охотно подошел боком, угрюмый и настороженный.

– Ну как, зажила губа?

– Чего ей заживать-то? Она и не болела.

– Значит, легко двинул. Надо было посильней. Чтоб поболела.

– А как насчет перышка под ребро, не желаете? А то я могу…

Шумейко засмеялся.

– Неужели можешь? А говорил - ни ножа, ни атомной бомбы…

Как ни мрачно был настроен Васька, все же не удержался, прыснул и он в кулак: вроде покашлял…

– Ты вот что, друг милый… ты брось придуриваться. Давай лучше в мире будем жить, пока врагами не стали. Тебе тут до армии год-два осталось, неужели не устоишь, попадешь туда, где небо в крупную клетку?

Пошевелил Васька плечами, ненавистно скользнул взглядом мимо инспектора: «Вот еще навязался!» Хотел было отойти…

– Нет, ты постой, – придержал его Шумейко: сунул руку в карман, шелестел там бумажками, звякал монетой или ключами…

Васька заинтересовался, смотрел зорко: что еще вынет оттуда, какую улику?..

– Знакома тебе эта писулька?

– Не вам писалось! – зло вскинулся Васька, аж вскипел весь.

– Не мне, это верно. Но моей авторучкой.

– Это почему же вашей авторучкой?

– Вот я и хотел у тебя спросить… Да ты что-то побледнел вроде?

– Я не побледнел, – тихо сказал Васька. – Не знаю я никакой авторучки.

Шумейко легонько шлепал бумажным лоскутком по ладони.

– И конечно, не бывал ты на Кумушке, рыборазвода никакого не знаешь, Бескудникова слыхом не слыхал… – Он разозлился и заговорил четко, накаленно: – Ну так слушай, ты, ошибка мамина. Я с тобой долго цацкаться не буду. Довольно уже. Соображать должен в конце концов. Станешь еще сестре такие пакости писать, встречу – кости переломаю. Предупреждаю, между прочим, во второй раз. Но уже как человек, которому твоя сестра женой доводится. Ты меня понял?

Васька при последних словах вздрогнул, повел головой в сторону – наверно, кивнул; губы его свело гримасой, не то засмеяться хотел, не то заплакать.

– Но это еще не все. Чернила, которыми написано твое письмо, есть во всем поселке только у меня. Особые чернила, я их заказал за границей. Вот по типу «паркера». Знаешь, есть такая ручка американская, так к ней только «паркеровские» чернила, иначе фирма не гарантирует… Словом, судебной экспертизе не составит труда доказать, какие это чернила, чьи они, откуда взялись, и тогда ты и твои дружки отдадут все; ножи, патроны, даже перец в банке из-под бездымного пороха. Не говоря уже о такой красивой авторучке – ведь правда, мощная ручка?.. Гм… Ерунда, конечно, если на мой взгляд, а отвечать придется по закону. Тем более что к этой ерунде еще много кое-чего будет приплюсовано. Это раз. – Шумейко, морщась, перечитывал письмо. – Ну и дерьмо же ты, – сказал он проникновенно и с горечью, как человек, которого впервые по-настоящему допекло. – Это два. И вот я рву сие подлое подметное письмецо на мелкие части, видишь?.. Это три. Потому что я верю: мы с тобой столкуемся. Все-таки должен образоваться из тебя человек. Но, извини, глаз я с тебя теперь не спущу. Уж это обещаю точно.

Васька Шалимов отошел без звука, понурясь.

…Так и заснул инспектор, перебирая в памяти подробности той встречи. А проснулся рано. Рядом с ним посапывал Генка Греченин. И у Шумейко поднялось настроение уже с утра.

Выбрался он наружу, долго стоял у реки. Клочьями над ее стылостью плыл туман. Тихо в провалах между лоскутами тумана перемещались пласты воды, будто зеленые льдины плыли; отягощенно клонилась к закраинам буреющая пена вербных кущ, изредка, словно арматурой, прошитая стволами усохших осин или топольков. Постепенно рассветно прояснялись дали, смутно возникали величавые вулканы, один другого нереальней. Это вечно, это навсегда. И лишь слегка способно видоизменяться от привходящих подробностей: там на отмелях временные заломы леса, подсушенные плоты; тут, совсем рядом, тарахтенье буксира с баржой, на которой мотоциклы и ящики с печеньем «Крокет» – ассортимент рыбкоопа; в небе – плотно выжатый, как паста из тюбика, белый след сверхзвукового самолета…

Подумал он уже не впервые, но именно сейчас со всей очевидностью: «Пора, старик, пора… самое время вступать тебе в партию. Самая пора. От этого сил и возможностей' прибавится. А так что же, так трудновато, даже тебе, старик, а ведь ты семижильный и вынес уже немало…»

Конечно, он понимал, что ему раньше мешало пойти на такой шаг. Обида! Воспоминания о прошлом досаждали. Чист он в прошлом – перед Родиной во всяком случае, – и тем более все эти годы обидно было. Но обида не помогала жить лучше, не делала его более ясным и прямым. Наоборот, обособляла, замыкала в себе, угнетала. Ну и достаточно. Больше так нельзя. Не уподобляться же ему старику Левандовскому – жалкий был старик и тоже ведь обидой тронутый. Не сумел устоять перед ней, поддался – смяла его жизнь. И все. И никакого следа. Разве только непутевые дочери остались, кстати, тоже с исковерканными судьбами…

Словом, пришла пора делать выводы. Пришла пора…

Позвали завтракать.

Допивая чай, Шумейко сказал:

– Примите Шалимова в свою бригаду, пока еще сезон. Я там похлопочу в поселке, но важно ваше согласие, добрая воля… Вот вы, дядя Федя?.. У вас же, скажем, опыт – насчет «черного списка». Не хочется мне, чтобы и Васька в этот список попал. Просто по-человечески – даже не могу подумать!

Греченин подмигнул:

– Что, Игорь Васильевич, нежелательно иметь подмоченного родственничка?

Шумейко хотел насупиться, сказать, что нет, совсем не по этой причине (совершенно справедливо!), но махнул рукой, засмеялся.

– А кому было бы желательно? Они мне, подмоченные, уже надоели. Да и вообще жаль парня. Замена Бескудникову растет. Помимо того, кастетами да ножами балуется. Здесь вы за ним присмотрите, мало-помалу уму обучая, а в поселке я ему спуску не дам.

Греченин сказал неторопливо, взвешивая что-то в уме:

– В принципе можно, конечно. Если только будет он лямку тянуть на пользу обществу.

Все еще обиженно, но, как бы прося уже пощады, выдавил из толстых губ дядя Федя:

– Дак заставим…

Шумейко повернулся к нему боком: не простил…

– Поручиться за него не поручусь, крученый парень, – сказал он, – а все ж, кажется мне, можно его еще переиначить.

Близ Белых Кустов приглушили машину, ткнулись в берег. Почти легла уже зима. Пора было ставить катер на прикол да ремонтировать машину, то, се… Правда, пойдет еще зимний кижуч – там придется либо нартой ездить, либо на лыжах… Да и озера, протоки, в которые он заходит, почти все рядом с поселком: всегда на виду.

Муторно скреблась о борта шуга. В кубрике появилась течь – замазывали всякой всячиной. Последний рейс… Остановились здесь, только чтобы купить хлеба.

Пока Саша надевал телогрейку, Шумейко стоял уже на берегу, мерз и чертыхался. Смотрел на заснеженную отмель: угрюмо каркали там вороны. Изредка, несколько раз пружинисто подпрыгнув, точь-в-точь как самолеты на взлетной площадке, они отрывались от песка, закладывали один и тот же вираж над черной водой, стремительно уходили к лесу.

В магазине было пусто – то есть даже продавец куда-то исчез. Бери, что любо. Но никто ничего не брал, не было здесь воровства, совсем не находилось охотников. Село маленькое, все друг друга знают. Да и зачем?..