– Нет, я не щенок! В мои годы умирали на фронте, бросались грудью на пулеметы. Вы не смеете говорить о моем возрасте так безответственно! Кстати, вам было куда больше лет, чем мне, когда началась война. Но вы ее провели в тишине, берегли свое тренированное тело для послевоенных спортивных побед, для прыжков с трамплина…

Губы у Станислава угрожающе повело в сторону.

Юрий Викентьевич, казалось, никак не реагировал на страстную тираду паренька. Он только прекратил на полуслове запись в полевом дневнике, раздумчиво прижал карандаш к губам.

– Точно так же сейчас вы бережете свой драгоценный спортивный организм от воздействия разных нежелательных факторов, – стремительно продолжал Витька, и никто в эту минуту не смог бы зажать ему рот, – во имя будущих побед над девушками – и той, что с обложки, и другими…

Станислав тяжело и туго, с усилием отпрянул – так сжимается пружина, но тут же и сел на свою бочку, задержанный движением Юрия Викентьевича.

В руке шефа сухо хрустнул карандаш. .

Станислав неподвижно смотрел на две бесполезные, не таящие никакой угрозы, остро сломавшиеся половинки; разумеется, не это его остановило.

Его остановили слова Юрия Викентьевича;

– Однажды я чуть не убил человека.

– Каким же это манером? – без любопытства спросил Станислав, еще клокоча и пыша шаром возмущения.

– Я был в оккупации под Можайском. Лет мне тогда было, вероятно, пятнадцать, если даже не меньше. Но сложение мое уже и тогда впечатляло. Жили мы вдвоем с матерью, отец мой, комбриг – я до сих пор помню этот ромб в петлицах – расстрелян был в годы репрессий. Он преподавал в военной академии. Впрочем, я не о том… Так вот, однажды я возвращался откуда-то в свою деревню через опытное, как оно называлось еще до войны, хозяйство и прихватил необмолоченный сноп, решив, что для пропитания с него удастся вытрясти малую толику зерна. На беду меня заметили, и из ближней избы выбежал бригадир – он работал бригадиром и до прихода немцев, – ас ним два солдата в касках, с автоматами. Бригадир вопит мне еще издали: «Ты что, такой-сякой, снопы воруешь, распустила вас Советская власть!»

Немцы тоже что-то кричали и уже готовы были стрелять. Я бросил сноп и ушел подальше от греха.

Вес меня попутал, и вторично, уже когда немцев прогнали, на этом же самом опытном поле я вознамерился срубить на дрова усохшее дерево. Надо сказать, что мы с мамой были приезжими в этой деревне, эвакуированными, и жилось нам без натурального хозяйства туго. Ну вот, только я успел тюкнуть раза два по дереву, как откуда ни возьмись опять все тот же бригадир, а с ним агроном… Наверное, бригадир не узнал меня и как закричит; «А, туда-сюда, дерево рубишь, думаешь, это тебе при немцах?!»

Ну, тут я буквально задрожал от ярости, не знаю, что со мною стряслось. Замахнулся я на бригадира топором и рассек бы его к чертям собачьим надвое, если бы агроном не перехватил руку…

Стало тихо у костра. Стало очень тихо, только угли сипели, скрипуче пощелкивая и чадя.

Наконец Станислав вымолвил, хрустнув сцепленными на затылке пальцами, потягиваясь, выходя из короткого оцепенения, навеянного рассказом Юрия Викентьевича:

– Назидательная притча. Она рассказана с умыслом?

– Не знаю. А впрочем, не бойтесь. Она без подтекста. – Юрий Викентьевич сунул огрызки сломанного карандаша в карман. – Мне просто удивительно и задним числом неловко, что, оказывается, я способен на такие «взрывы естества». Мне это чуждо в общем-то…

– Гм… – недоверчиво помычал Станислав; он хотел что-то сказать, но не успел.

Витька с сухим осадком в голосе пробормотал:

– Зря не тюкнули того бригадира. Он заслужил, и нужно было тюкнуть.

Юрий Викентьевич сощурил глаза, призадумался, как бы в самом деле решая про себя, не допустил ли он тогда оплошности, даровав жизнь такой гадине.

– Видите ли, Виктор, – медленно проговорил он, – человек должен быть выше этакого молодеческого разгула; захотел – тюкнул, не захотел – не тюкнул. Нужно держать себя в кулаке.

Утром Витька ушел жить на шхуну. Там вполне можно было оборудовать под жилье какой-нибудь закуток; кубрик или трюм. Конечно, сыровато, но он приспособил печку для жидкого топлива, которой пользовались японские рыбаки, под дрова. А дров хватало – начиная прежде всего с обломков самой шхуны. Вообще здесь был бы неплохой лагерь – ближе к холодам поневоле придется сюда перебазироваться.

Он представил, как, не дождавшись его к обеду и ужину, начнут в лагере беспокоиться. Как Станислав пренебрежительно скажет:

– Да он на шхуне, где же еще ему быть? Тоже мне Робинзон Крузо. Что он рассчитывает там найти?

А Юрий Викентьевич пожмет плечами и ответит что-нибудь необязательное, вроде:

– Между тем все эти банки-тряпки со шхуны – с потерпевшей шхуны, учтите! – они в его возрасте выглядят привлекательно, несут в себе, ну, что ли, элемент авантюризма, романтичности, воскрешают прочитанное в детстве у Стивенсона или еще у кого-нибудь.

– Э, времена флибустьеров, прятавших на островах сокровища, давным-давно прошли, – пробормочет Станислав.

И шеф, будучи себе на уме, улыбнется:

– В нашем положении на вес золота и компот.

Может, такой разговор состоялся, а может, и нет.

Уже когда немного свечерело, Юрий Викентьевич пришел на шхуну сам.

– Я так и знал, что вы здесь.

– Нетрудно было догадаться, – буркнул Витька.

Юрий Викентьевич задел низкую притолоку двери.

– Увы, строили с расчетом на низкорослых, – посетовал он и посмотрел в пробоину. – В общем вы недурно устроились. С видом на море. И пейзаж приятный, чисто геологический. Дайка типа поленницы. Симпатичная дайка, нужно будет ее прощупать.

Юрий Викентьевич не сразу нашел слова для беседы с этим, как он, наверное, считал, юным анархистом.

– Мне кажется, что вы не очень мудро поступили, предприняв такую… такую дипломатическую акцию… чуть ли не разрыв отношений.

– Может быть, – хмуро ответил Витька. – Но вы… разве вы не видите, каков он? Какой он эгоист и позер?

– Кстати, если это так, вам нетрудно было бы удостовериться в том еще раньше, еще в Москве, а?.. – Юрий Викентьевич призадумался. – Хотя да, в Москве не та обстановка. Но мне лично не о Станиславе хотелось бы повести речь. Не о его плюсах и минусах. Плюсы и минусы есть и у меня и, вероятно, у вас, Виктор. Конечно, нужно стремиться к тому, чтобы количество плюсов увеличивалось, а минусов – уменьшалось. В принципе. Но, Виктор, взгляните-ка на этот фон. На это угрюмое море, на непропуски. На ту вон чахлую птичку, что потрошит выброшенную прибоем водоросль. Это наш общий враг. Даже птичка. Они мне уже осточертели. Перед лицом этого общего врага мы должны быть едины, иначе нам… иначе нам труба!

Он выделил голосом слово, чуждое его словарю.

– Вы думаете, у нас такое безвыходное положение? – тихо спросил Витька.

– Нет, почему. Нас могут снять отсюда в любой час – случайно или в результате каких-то планомерных поисков. Боюсь только, что где-то уже найдены следы потерпевшей крушение шхуны и поиски решено прекратить. Что ж, резонно. – Юрий Викентьевич похлопал Витьку по плечу. – Я не умею утешать, скорее я способен нагнать тоску, а?.. Но ведь вас не нужно утешать: вы человек уже достаточно крепкий, чтобы противостоять невзгодам. Короче говоря, мы должны быть готовы к худшему.

– Вы хотите, чтобы я возвратился в лагерь?

– Хочу ли я!.. Вы обязаны возвратиться.

Плечи у Витьки сникли.

– Я ведь слишком громко разговариваю, слишком громко смеюсь, и не так рублю дрова, и вообще я для него законченный тупица!

– Положим, это неправда, это мнительность, – мягко возразил Юрий Викентьевич. – Да, он привык повелевать, читать нотации, это у него есть, что поделаешь, – слава! Не у всех такие крепкие позвоночники, чтобы не завибрировать под тяжестью славы. Он резковат – что поделаешь, нервы, мы попали в основательную переделку. Иногда они сдают и у спортсменов. Нужно быть терпимей к нему.